Ведьма княгини - Симона Вилар

— Свен мой.

Он узнал, не глядя повернулся и приник к ее плечу. Ольга продолжала ласково гладить его по длинным волосам, обняв и чуть покачивая, будто баюкала. Малкиня стоял недалеко, словно оберегая их покой, чувствовал их мысли нежные, такие нежные, что хоть носом шмыгай от умиления. И без всякой искры страсти, покойные такие, теплые, будто согревавшие их души. Ольга что-то произнесла негромко, Малкиня не разобрал — ему мысли порой легче было угадывать, чем голоса. Но сейчас даже читать мысли показалось ему недозволительным. Вот и отвлекся, смотрел на темневшее в вышине небо, на стелившийся по земле дым от костра, чуть розоватый в отсветах догоравшего огня. Мимо прошел воевода-кормилец Асмунд, рука его висела на перевязи. Малкиня сам сегодня накладывал на его рану целебные мази и повязку.

Он снова ощутил разливавшееся вокруг чародейство. Со всеми этими делами отвлекся было, а тут прямо нахлынуло, как порыв ветра. Действительно похоже на порыв, ибо оно то усиливалось, то гасло. Где-то слаженно и непрестанно ворожат волхвы, ну да чтобы древлянские волхвы да не ворожили — скорее окрестные леса вырубят, чем такое случится. Но именно сейчас Малкиня вдруг понял, что ворожба была необычно сильная, он словно ощутил ее выброс — торжествующий, злобный, поднимающий нечто… Малкиня уже ощущал это «нечто». Вернее, он уловил мысли… обрывки мыслей, но в них не было ничего человеческого. Было ощущение, что кто-то смотрит на него из темноты… на них всех. И мысль билась какая-то множественная, жадная, жестокая… Жрать, жрать, жрать! — словно выла сама темнота. И это надвигалось со стороны поля боя под Искоростенем, оттуда, где остались лежать не убранные на ночь мертвецы. Малкиня ощутил, как страх наполняет все его существо, леденящим потоком хлынул по жилам, даже волосы явственно зашевелились под варяжским шлемом, какой все еще оставался на нем. За всем происшедшим он как-то перестал его замечать.

Он не успел никого предупредить. Еще до того, как он сообразил, что наворожили древлянские волхвы, на стоявших на краю леса дозорных напали. Они не сразу и поняли, кто это, когда из темноты на них навалились какие-то тени, темные непонятные силуэты, двигавшиеся неслышно и как-то упрямо, настойчиво. Воинов просто спасла привычка отбиваться не думая. Вроде как и отбились, но вроде как и нет, ибо павшие опять поднимались. Зато там, где от догоравшего поминального костра падал свет, люди даже не стали отбиваться, кинулись прочь с криками:

— Мертвые! Мертвяки идут на нас!

Если кто-то и отдыхал после боя, то от этого крика вскакивали, кто растерянно, кто замерев от непонятного ужаса. И но то, что выступало из темноты, скорее вызывало страх и недоумение, чем настраивало на схватку. Но все поняли: на них движется что-то жуткое. Рядом кто-то был. Кто-то посторонний и чужой, такой чужой, что от одного его присутствия захватывало дух. Волны холодного воздуха колебались от неслышных движений. Русичи еще никого не видели, но от этого становилось только страшнее. А тут еще и свои стали убегать, выскакивали из кустов, неслись невесть куда, орали от ужаса, вселяя панику.

Ярл Торбьерн, уже привыкший к причудам древлянского края, первым понял, что случилось. Выхватив из костра горящую головню, шагнул вперед, посветил.

— Таааак… Гости из Хель[103] пожаловали. А ну, витязи и воины Перуна, ко мне! Нам ли опасаться тех, кого мы уже уложили?

Но рядом никого не было. Где-то позади трубили в рог, кто-то выкрикивал приказы, а сам рыжий варяг стоял один против выступающих от мрака странно двигавшихся мертвецов — скособоченных, с закинутыми бледными лицами, жадно протянутыми руками. У некоторых и рук-то не было, одни обрубки, кто-то был пронзен копьем и так и шел, у кого-то все тело потемнело от засохшей крови, у кого-то голова еле держалась. Но они упорно двигались. Тихо шли, казалось, даже шагов их не слышно среди звучавших отовсюду криков, от треска валежника под ногами убегавших. Ибо витязи, днем смело кидавшиеся в сечу, теперь бежали, сами не ведая куда, когда сама смерть пришла к ним из темноты, когда чары подняли тех, кого не уложили на костер, и теперь они встали и шли на живых. А вместе с убитыми древлянами шли свои же, русские кмети, даже ярл Грим появился, посеченный, бледный, с застывшим оскаленным лицом.

Когда рыжий Торбьерн увидел его, он грязно выругался. Опять стал звать своих:

— А ну ко мне!

Но сам отступал, так как неуклюжие живые мертвецы стали обходить его, смотрели на него своими бессмысленными глазами, тянули руки.

Торбьерн ударил мечом кого-то, лягнул подошедшего сбоку, увернулся от протянутой руки кого-то еще, и вдруг, поняв, что остался один на один с этим мертвым войском, испытал такой ужас, что резво отскочил и кинулся назад. И тут же едва не столкнулся со Свенельдом. От страха и говорить не мог в первый миг, потом все же вымолвил:

— Хорошо, что ты пришел.

У самого зуб на зуб не попадал, и от этого бывалого варяга вдруг обуяла злость. И стыд. Ибо Свенельд умудрился привести на помощь немало кметей, а вон и княгиня Ольга стоит, замерев и широко открытыми глазами взирая на это жуткое неуклюжее воинство… Вот-вот, неуклюжее, и это сразу напомнило Торбьерну, как некогда бился с поднятыми чарами чудищами на Нечистом болоте[104]. Справились же они тогда: нападавших было превеликое множество, но сражались они очень плохо.

— Против умелых воинов им не выстоять, — то ли себе самому, то ли Свенельду напомнил он. Ужасно не хотелось, чтобы посадник заметил этот поначалу обуявший ярла страх.

Свенельд и не заметил. Он стал быстро отдавать приказы: сражаться следует ловко, уворачиваться да кромсать тесаками, чтобы не срастались опять. Нежить хоть и злобна, но нападает бестолково. И сейчас главное удержать людей от паники.

Пока он все это говорил, русичи перевели дух, тоже заметили, что мертвые не отличаются проворством, движутся так, будто каждую пядь земли нащупывают с трудом.

— Ко мне! — закричал Свенельд, когда мертвые стали обходить его и его людей, пытаясь взять в кольцо. И еще успел крикнуть: — Ольга, уходи отсюда!

И она кинулась прочь. Слышала сзади шум схватки, когда убегала, различила даже глухие стоны мертвых, нечеловеческие, таких голосов у живых нет. Человеческие голоса раздавались куда как более звонко, яростно, лихо, слышался хруст и стук, когда железо впивалось в уже мертвые тела. От этого звука в Ольге вдруг проснулся не страх, а злость. Вот и стала кричать куда-то в темноту:

— Ко мне, мои витязи! Неужто оставите свою княгиню на растерзание нежити?

Первым к ней подскочил — вернее, подскакал на дико храпящей лошади — молодой Претич. Спрыгнул, почти повиснув на поводьях взбрыкивавшего животного.