Христа распинают вновь - Никос Казандзакис

— Ну, как тебе нравится жизнь здесь, Ибрагимчик? Хочешь снова вернуться в Измир?

— Мне хорошо и в Ликовриси, никуда я не поеду!

— Одолела тебя женщина, бедняга! Разве я не говорил тебе — подальше от женщин? А ты заупрямился: «Хочу женщину! Женщина мне нужна!» Так тебе теперь и надо!

А старик Ладас, которого закалила скупость, с восходом солнца расхаживал босой по своим полям и виноградникам, а впереди него, безразличная ко всему, словно мертвая, ехала его жена на ослике Яннакоса.

— Видишь, Пенелопа, — говорил он ей, — бог справедлив, он хороший хозяин. Как и я, он разбирается в торговле. У нас не пропали те три золотые лиры, потерять которые ты так боялась. Теперь у нас свой ослик, и ты любуешься миром свысока… Да, повторяю, женушка, проживи я еще лет двести, я сделал бы тебя королевой!

Мужчины собирались в кофейне Костандиса, пили липовый чай, курили наргиле, играли в преферанс, а самые молодые — в тавли[31].В воздухе пахло липовым чаем и табаком. Каждый субботний вечер приходил сюда и учитель. Люди окружали его, он рассказывал им о мужественных поступках их предков и, постепенно увлекаясь, принимал воинственный вид, поднимался на цыпочки, размахивал руками и кричал. Он расставлял все стулья с наргиле с одной стороны, а столы — с другой.

— Вот здесь, справа, — кричал он, — выстроились персы, — а тут, слева — греки… Допустим, что я — Мильтиад. Сколько персов? Один миллион! Сколько нас, греков? Десять тысяч. Начинается бой!

Учитель бросался на стулья, сваливал их, подвергая опасности наргиле. Тогда в бой вступал Костандис и нападал на учителя.

— Разгромили их окончательно! — кричал учитель, весь в поту. — Устроили Марафон, сбросили их в море! Да здравствует Греция!

В начале игры односельчане не только улыбались, но даже смеялись над ним. Однако постепенно их тоже захватывала игра, и они принимали грозный вид. Никто не хотел идти направо, к персам, — все бежали и выстраивались за учителем, — Мильтиадом.

— Живи нам на радость, Мильтиад! — говорили ему односельчане в конце сражения и угощали его липовым чаем.

Однажды Яннакос спустился с горы и направился в село. Шел мокрый снег, улицы были пусты. Он смотрел на трубы, из которых вился дымок, улавливал запахи готовящегося обеда и как бы различал отдельные блюда: вот это жареная картошка, здесь жарят колбасу на раскаленных углях, еще дальше обливают плов горячим маслом… «Хорошо живут, подлецы, — бормотал он, — хорошо набивают свое брюхо, будь они прокляты!» Немного подальше вынимали из печки хлеб, и его запах щекотал ноздри. «Хлеб… — шептал он, — хлеб…» — и судорожно облизывал губы.

Он ускорил шаг, так как ему стало нехорошо. Приблизился к дому старика Ладаса. Обошел дом раз, второй, внимательно осмотрел стены, окна, маленький сад за домом. «Вот здесь, — произнес он, — стена пониже…» Вдруг он остановился, сердце его сильно забилось: до него из садика донесся крик Юсуфчика, рев любимого Юсуфчика… Как будто тот почуял присутствие своего хозяина! Яннакос прислонился к стене, насторожился и с волнением прислушался. Никогда еще его слух не услаждали столь приятные звуки, никогда еще Юсуфчик не ревел с такой силой. Смолоду, вспоминал Яннакос, он сам певал песни под окнами девушки, которую любил, — своей покойной жены, но это было совершенно иное. В реве Юсуфчика слышалась такая тоска, такая жалоба, такое огромное желание вырваться отсюда.

— Не беспокойся, Юсуфчик, — прошептал он, и его глаза наполнились слезами, — не беспокойся, Юсуфчик, я тебя вызволю.

Было уже совсем темно, когда он вернулся на гору. Ему было холодно, хотелось есть. Он обошел пещеры, где женщины прижимали детей к груди, согревая их своим телом. Входя, он ободрял их добрым словом: «Мужайтесь, братья и сестры, стисните зубы покрепче! Даст бог, переживем!» Мужчины ворчали что-то в ответ, а женщины только покачивали головами и вздыхали.

— Надейтесь на бога, женщины!

— До каких пор, дорогой Яннакос?

И тогда он отправлялся дальше, не зная, чем их утешить.

— Что там творится в Ликовриси, дорогой Яннакос?

— Дымят у них печки, едят они, будь они все прокляты! Собрали наш виноград и пьют наше вино, собрали наши маслины и едят наше масло. Но у бога зоркие глаза, он все видит.

— Когда же он обратит свой взор к нам и заметит нас, дорогой Яннакос?

И Яннакос покидал эту пещеру и шел дальше.

Трое мужчин тихо разговаривали в темноте, прижавшись друг к другу, чтобы согреться. В середине сидел Лукас, великан-знаменосец.

— Вы видели детей? — спросил один. — Они начинают пухнуть с голоду. Мой ребенок уже не может стоять на ногах.

— До сих пор, — сказал второй, — мы надеялись на бога, но теперь…

— Святой Георгий, помоги нам! Но и сами мы должны пошевеливаться, — добавил Лукас. — Пора уже положиться на свои собственные руки — спуститься в село и захватить все, что сможем… Кто идет?

— Я, братья, — Яннакос!

— Здравствуй, брат, садись к нам поближе, погрейся.

— Во мне все клокочет, все горит, — ответил им Яннакос. — Мне не холодно, я пришел из Ликовриси.

— Когда же мы сделаем то, о чем говорили? — спросил Лукас.

— Может быть, и сегодня, — ответил Яннакос. — А вы готовы, друзья?

— Готовы! — ответили все в один голос. — Решай! Чем быстрее, тем лучше.

— Ну тогда сегодня: как раз выдалась темная ночка — уже сейчас в двух шагах ничего не видать, идет снег, крестьяне все попрятались в домах; нажрались, наверно, до отвала и теперь будут храпеть вовсю. И ни одна живая душа нас не учует…

— Если готовы, берите бурдюки и мешки. А ты, Лукас, возьми и карманный фонарик.

— Все, что нужно, уже здесь, Яннакос. Только заканчивай свои дела побыстрее.

Яннакос вышел и направился к пещере Манольоса. У входа в пещеру он заметил Михелиса, который, держа что-то на руках, подкладывал в костер хворост.

Яннакос подошел на цыпочках. Михелис последние дни был задумчив, все время о чем-то размышлял, одиноко бродил от пещеры к пещере, молча наблюдая за людьми.

Яннакос нагнулся и увидел, что Михелис держит на руках высохшего, как скелет, ребенка лет трех-четырех и внимательно смотрит на него. Живот малютки распух, ножки превратились в две тростинки, а на подбородке выросло несколько длинных волосков.

— Михелис… — тихо сказал Яннакос, чтобы не испугать своего друга, — не смотри так!

Михелис повернулся, из его глаз текли слезы.

— Погляди, Яннакос, — прошептал он, — у него борода появилась… Три года ему, а у него борода появилась. Это от голода! Я его нашел на дороге.

— Не смотри так, — повторил Яннакос.

— Я его нашел на дороге, — повторил Михелис. — Я не могу больше выносить все это! А ты можешь?

— Пойдем, — сказал Яннакос и взял его за руку.

— Подожди… Разве ты не видишь? Он умирает.

Ребенок попытался закричать, но у него уже не было сил. Он лишь почмокал губами, как рыба, выброшенная на берег, пошевелил ручонками и внезапно замер на руках Михелиса.

— Пойдем, — повторил опять Яннакос, — оставь его здесь, а завтра мы выроем ему маленькую ямку…

— Я не могу больше выдержать, Яннакос… А ты можешь выдержать?

Но Яннакос крепко схватил его за руку и увлек за собой. Манольоса они нашли в углу пещеры. Он сидел, опустив голову.

— Какие новости, Манольос? — спросил Яннакос.

— Плохие, дорогой Яннакос! Товарищи, которые работают в соседних селах, принесли немного хлеба, но разве этого хватит на всех! Мы послали людей в Ликовриси. «Чтоб вы подохли!» — ответил нам дед Ладас. «Пусть сотворит чудо ваш поп Фотис!» — ответил нам поп Григорис. И только Димитрос, мясник, прислал немного мяса, да Костандис ограбил свой бедный амбар. Но этого мало; даже по кусочку не достанется каждому ребенку.

— Где священник?

— Вот он!

Вошел поп Фотис и молча сел на землю. Он только что похоронил скончавшихся с голоду двух братьев-малышей; они умерли, обняв друг друга. Отец принес их в корыте, прикрыв травой, — у него не было полотна, чтобы сшить для них саван. Священник осторожно, чтобы не разъединить умерших, поднял их, положил на землю и прочел над ними молитвы. Тем временем немного поодаль отец выкопал небольшую яму.

Все молчали. Первым заговорил священник.

— Горе тому человеку, — сказал он, — который хочет мерить бога по своей мерке! Он пропащий человек! Он может с ума сойти, может начать проклинать всех, отречься от бога…

Он снова умолк, его устрашили слова, сорвавшиеся с языка, но он не мог больше сдерживаться.

— Что это за бог, который равнодушно смотрит, как умирают дети? — закричал вдруг поп и встал.

— Дорогой отче, — сказал Яннакос, — я сужу не бога, я сужу людей. Я осудил ликоврисийцев. Да, осудил, и сегодня вечером я спущусь в село и силой возьму то, в чем нам отказали.