Христа распинают вновь - Никос Казандзакис

В полдень они остановились под золотистым тополем, чтобы перекусить и набраться сил. Они нашли два камня и сели на них. Пахучие дикие растения — полынь, тимьян, мята, ромашка — после дождя издавали сильный аромат. Ненадолго показалось солнце, и через все небо протянулась радуга.

Отец Фотис посмотрел на всю эту красоту, на землю и небо, омытые дождем, и его бледное строгое лицо озарилось улыбкой. Он заговорил:

— Однажды я спросил одного монаха, отца Софрония, который жил уединенно, вдали от монастыря, в ските над пропастью: «Как случилось, отец Софроний, что ты нашел дорогу к спасению?» — «Сам не знаю, сын мой, сам не понимаю… Как-то раз, утром, после ночного дождя я выглянул из окна, вот и все». — «И больше ничего, отец Софроний?» — «Что тебе еще нужно, сын мой? Я увидел бога из своего окна…» С той поры всегда, когда я встаю утром и вижу землю после дождя, я вспоминаю того святого отшельника, — он, наверно, давно отдал душу богу, прогуливается теперь в раю, и, возможно, ради него бог велит изливаться дождю и в раю.

Слова эти внезапно засверкали в воздухе и придали омытой дождем земле какой-то высший смысл. На сердце у Манольоса стало радостно и легко.

— Спасибо тебе, отче, — сказал Манольос, помолчав несколько минут, — я ищу бога только в великие страшные минуты, — ты же показываешь мне его постоянно. Я ищу его в мгновенной смерти, — ты же показываешь мне его в повседневной, неприметной борьбе. Только теперь я понял, зачем мы идем в Большое Село и кого мы там должны найти.

— Каждый всегда находит то, что ищет. Мы — ты хорошо это понял, Манольос, — найдем бога там, куда мы идем. И мы найдем бога не таким, каким его представляют те, которые никогда его не видели, — розовощеким стариком, блаженно восседающим на пушистых облаках и повелевающим людьми. Нет, для нас он будет голосом, который вырывается из нашей души и призывает к борьбе, — вчера против попа Григориса и Ладаса, сегодня против архиепископа, а завтра… посмотрим… Ты торопишься?

Они двинулись дальше. В сумерках добрались до Большого Села. Еще издалека заметили они его купола и мечети; стройные минареты, изящные и могучие, поднимались ввысь. Когда путники входили в ворота крепости, они услышали властный и вместе с тем ласковый голос муэдзина.

Низамы[29] сторожили крепостные ворота. Улицы кишели турками. Беи сидели, скрестив ноги, на соломенных циновках, пухлые мальчики с высокими девичьими голосами били в бубны и пели амане… Жеманные турчанки, закутанные в покрывала, медленно прохаживались по улицам; босоногие продавцы расхваливали жирный, ароматный салеп[30] и жареную кукурузу.

Наши путешественники остановились в христианском заезжем дворе. Внизу было помещение для ослов и мулов, наверху — большая комната с двумя длинными рядами соломенных циновок. Поп Фотис знал хозяина двора Герасимоса — крикливого, умного кефалонийца, бывшего владельца корабля, который «причалил» далеко от моря, женился на старости лет на красивой, здоровенной антолийке, народил детей и открыл заезжий двор. Жена варила, а он воевал с людьми и с животными, дрался, издевался, ругался. Это был толстый лысый человек с огромным животом, который мешал ему, как он сам говорил, своими глазами видеть — мужчина он или женщина…

Заметив попа Фотиса, он выскочил из-за прилавка и побежал приветствовать друга.

— Как гром с ясного неба! — кричал он радостно. — Ты мне как раз и нужен. Я снова страшно согрешил: один купец забыл здесь свой мешочек с золотыми лирами, я ему вернул. С тех пор моя душа не знает покоя; согрешила, значит, несчастная, и не находит себе места!

Но у попа Фотиса не было настроения шутить.

— Мы пробудем два дня, Герасимос, — сказал он, — дай нам поесть и постели два матраца, чтобы можно было поспать… Денег у нас нет, ты запиши все расходы. Когда-нибудь, капитан, я расплачусь с тобой.

— Кто с тебя спрашивает деньги, отче? — ответил старый капитан смеясь. — Нет их у твоей милости, найдутся у богатых хозяев, которые останавливаются в моем заезжем доме, — я с них возьму вдвойне, расходы на тебя покроются с избытком. А если я снова найду чей-либо кошелек, я больше не возвращу его… Добро пожаловать! Сегодня вечером мы поужинаем вместе, вы не постояльцы, а мои гости… Эй, Крусталеня!

Из кухни вышла здоровенная анатолийка с большими подкрашенными глазами. В руках она держала кастрюлю.

— Поцелуй руку священнику, — приказал Герасимос. — Сегодня мы ужинаем вместе. Ты понимаешь, что это значит? Поджарь-ка нам свинины!

Крусталеня подошла, наклонилась, поцеловала руку попу и направилась обратно в кухню.

— Эй, куда же ты уходишь, жена! — закричал ей вслед веселый кефалониец. — Мы не съедим тебя, подойди-ка на минутку, дай посмотреть на тебя!

Он подмигнул попу Фотису.

— Скажи нам лучше, сколько груш помещается в сумке?

— И не стыдно тебе, старый хрыч? — ответила, покраснев, толстуха и, хихикая, скрылась на кухне.

Герасимос разразился хохотом.

— Что за народ эти женщины, отче! — сказал он. — Я не знаю, как написано в священном писании, но точно знаю одно: мужчину создал бог, а женщину — дьявол; И я могу это доказать тебе: я уже всех переспросил «сколько груш в сумке?» — никто не мог ответить. Но моя жена, плутовка, угадала. «Две», — ответила она! Слышишь, вот чертово племя, индюшка!

На другой день утром поп Фотис, босой, в бедной, поношенной рясе, направился к дому архиепископа. Ему открыла толстая крестьянская девушка, посмотрела на его пустые руки и надула губы.

— Так рано не приходят, — сказала она, — владыка еще не проснулся.

Поп Фотис сел ка каменную скамью во дворе и стал ждать.

Постепенно подходили и другие посетители — мужчины и женщины. У каждого в руках было подношение — корзиночка яиц, кролик, курица, головка сыру. Толстая крестьянка забирала все это, улыбалась, уносила в дом и приглашала присесть — на стуле или на скамейке, смотря по подарку.

— Его племянница… — тихо сказал какой-то старичок.

Через час по всему двору из уст в уста прошла весть, что владыка проснулся; один слышал, как скрипнула кровать, другой, как архиепископ кашлял, а третий, как он полоскал горло.

— Он пьет утром по сырому яйцу, чтобы поставить голос… — сказал старичок.

Все почтительно зашевелились и робко посмотрели на окно с закрытыми ставнями. Послышался сильный кашель, сморканье, потом легкое кряхтенье и плеск воды.

— Теперь он умывается… — опять сказал старичок.

В молчании все прислушивались к звукам, доносившимся из дома святейшего отца.

Через четверть часа они услышали скрип стульев и звон чашек, тарелок, ножей, вилок.

— Теперь он пьет кофе…

Через полчаса послышались визгливые голоса и плач.

— Теперь он бьет племянницу…

Через некоторое время заскрипела лестница и стало слышно, как кто-то громко высморкался.

— Теперь он спускается! — сказал громче, чем раньше, старичок и первый вскочил на ноги.

Все встали и не отрываясь глядели на дверь. Послышался громкий бас:

— Ангелика, кто пришел первым, пусть зайдет!

Открылась дверь, появилась толстушка с покрасневшими глазами, сделала знак попу Фотису. Поп Фотис прошел вперед, вошел в дом и закрыл за собой дверь.

Архиепископ стоял перед круглым столом. Был он невысокого роста, крепкий, с короткой седой вьющейся бородой и бородавкой на носу, которая делала его похожим на носорога.

— Слушаю тебя, — сказал он. — Покороче! Мне кажется, что я тебя видел. Ты не из беженцев? Говори.

На секунду рассерженному попу Фотису захотелось уйти — уйти, сильно хлопнув дверью. И этот человек — представитель Христа на земле? И он проповедует людям справедливость и любовь? Разве можно ожидать от него справедливости? Но поп Фотис сдержался. Он вспомнил детей Саракины, надвигающуюся зиму и открыл уже было рот, чтоб заговорить, но архиепископ жестом остановил его.

— В следующий раз, — сказал он, — идя к епископу, надевай туфли.

— У меня их нет, — ответил поп Фотис. — Были, а теперь нет, извини меня. И Христос ходил босиком, уважаемый епископ.

Архиепископ нахмурил брови.

— Мне говорил о тебе поп Григорис, — сказал он, угрожающе покачивая головой. — Он говорил, что ты строишь из себя Христа, обещаешь установить равенство и справедливость на земле… И не стыдно тебе? Хочешь, чтобы не было больше богатых и бедных, и уж конечно, и архиепископов… Бунтовщик!

У попа Фотиса застучало в висках. Он сжал кулаки, но снова вспомнил голодных саракинцев и сдержался.

— Ты закончил богословское училище в Халки?

— Нет, твое преосвященство.

— Тогда как же ты смеешь проповедовать? Я не стану разговаривать с тобой, поп… Ты пришел просить меня о каком-то одолжении, чего же ты хочешь? Побыстрее, ты не один, там многие ждут. И обдумывай каждое свое слово!