Христа распинают вновь - Никос Казандзакис

— Помоги мне, отче, Михелис с ума сошел! Он хочет меня задушить! Дай мне прийти в себя, дух перевести!..

Но священник загородил вход и не пустил Ладаса к себе.

— Беги, — сказал он ему, — беги и кричи, поднимай село на ноги! Беги, дед Ладас, ори, чтоб все узнали и поверили! Беги, ради бога, беги!

И, сказав так, поп закрыл ворота.

Старик Ладас, поняв смысл его слов, побежал дальше. Он останавливался на каждом углу и истошно вопил. Подхватив валявшийся на улице обрывок веревки, он всем показывал его.

— Михелис хотел задушить меня вот этой веревкой! Помогите, братья, пустите куда-нибудь, спрячьте меня! Он бежит за мной, и в руках у него бидон с керосином!

Но сам пробегал мимо открывавшихся перед ним дверей, продолжая кричать:

— Он взял бидон с керосином, чтобы поджечь село! Помогите! Помогите!

Старик взбудоражил все село. Несколько человек схватили свои старые ружья и стали наготове у дверей.

На террасе показался ага.

— Пусть пойдут двое сильных мужчин и схватят его! Где Панайотарос?

Подбежал Панайотарос.

— К твоим услугам, ага!

Ага бросил ему веревку.

— На, иди свяжи его и приведи сюда! И слушай меня, Панайотарос, с этого дня ты будешь моим сеизом! Ты сильный, злой и рыжий, у тебя есть все то, что нужно для сеиза. Подойди-ка, я кину тебе феску подохшего сеиза, будешь ее носить! Ступай, доброго тебе начала!

Он действительно снял с гвоздя феску повешенного и бросил ее вниз.

— Вот тебе, носи на здоровье!

Потом ага повернулся к полусонному Ибрагимчику, который курил, выпуская дым через ноздри.

— Да, Ибрагимчик, кажется, они и вправду свели с ума этого несчастного!

— Когда мне приведут женщину? — нагло спросил, вместо ответа, этот жеребенок. — Клянусь Мохаммедом, я тоже скоро с ума сойду!

Панайотарос поймал на лету брошенную ему веревку, потом феску и рысью помчался к дому старика Ладаса.

Но Михелиса там уже не было. Он торопливо убегал самыми тихими переулками. Ему стало стыдно за односельчан, которые захлопывали перед ним двери. Увидав его, женщины визжали.

Выйдя на горную тропинку, он убавил шаг, так как очень устал.

Шел тихий, монотонный дождь; гора была окутана прозрачным туманом; поля тонули в сплошной пелене дождя. Михелис спрятался под скалистым выступом, чтобы переждать непогоду. Во рту у него было горько. Он смотрел на дождь, прислушивался к журчанью воды, струящейся по камням, и мысли его устремились вслед за водой, туда, к полям. Как будто он сам превращался в эти потоки и бушующим водопадом обрушивался на село. Высоко вздымалась грудь Михелиса. Он видел, как из-под земли, окутанной дождем, возникали грязные фигуры воскресших мертвецов и медленно шли с полей на гору, двигаясь прямо на него. Впереди шел высокий, жирный мертвец с раздувшимся зеленовато-синим животом — архонт. Все это походило на второе пришествие, — словно протрубили уже ангелы и из грязи выходили человеческие черви…

В последние дни Михелис читал апокалипсис: в ушах его все время звучали трубы, в мыслях его беспрестанно мелькали ангелы и блудницы над водами и морями из кипящего стекла… Скакали всадники на вороных, зеленых, красных и белых окровавленных конях. Михелис смотрел на дождь, прислушиваясь к шуму воды, в висках у него сильно стучало… Ему вдруг начало казаться, что рушится мир. Темнело, наступал вечер, а дождь все шел и шел — настойчивый, монотонный, терпеливый. Земля становилась мягкой и теплой.

— Боже, только ты существуешь вечно, — пробормотал Михелис, и глаза его наполнились слезами. — Если б тебя не было, где бы мог человек пустить корни, когда все тает, обрывается и рушится? В женщине, которую он любит? В отце, который его породил? В людях? Все рвется и рушится, и только ты, боже, остаешься вечным — так разреши мне опереться на тебя! Охрани меня, господи, ибо разум меня покидает!

Поп Фотис и Манольос сидели в пещере и с беспокойством ожидали Михелиса.

— Нам предстоит упорная борьба, отче, чтобы ликоврисийцы удовлетворили наши справедливые требования, — говорил Манольос, — но стоит ли терять попусту столько времени на земные дела?

— Стоит, Манольос, стоит! — ответил поп Фотис, и его глаза засверкали. — Некогда я тоже говорил: зачем мне бороться за земные блага? Что для меня этот мир? Ведь я изгнанник небес и скоро вернусь к себе на родину!.. Затем я понял, что никто не взойдет на небо, если сперва не одержит победы на земле. Но никто не одержит победы на ней, если не будет бороться терпеливо, яростно, не вступая ни в какие сделки с совестью. Только на земле человек может разбежаться, чтобы прыгнуть в небо! Попы Григорисы, Ладасы, аги, богачи — вот те злые силы, с которыми нам суждено бороться. Если мы бросим оружие, мы погибнем и тут, на земле, и там, на небе!

— Михелис хрупкий, изнеженный, он не сможет…

— Сможем мы! Посмотрим, какие новости он принесет нам сегодня! Если плохие, то завтра я отправляюсь к архиепископу и добьюсь у него справедливости. Скоро зима, не дай бог нам встретить ее раздетыми и без крова над головой!

— Если бы можно было отдать свою жизнь, чтобы спасти души, которым грозит опасность… — прошептал Манольос.

— Гораздо легче отдать свою жизнь сразу, нежели отдавать ее по капельке в повседневной борьбе! Если б меня спросили, какой путь ведет на небо, я бы ответил: самый трудный! По нему и пойдем. Смелее, Манольос!

Манольос не отвечал; он чувствовал, что священник прав, но ему хотелось действовать быстро. Он не мог забыть ту божественную радость, которую испытал, когда хотел отдать свою жизнь. Этот огонь не угас в нем и сейчас, хотя и казался далеким, как потерянный рай, в повседневной же борьбе не было ничего захватывающего и сверкающего. А он торопился.

Молча они прислушивались к дождю, который шел не переставая и превращался в бегущие потоки. Время от времени молния разрывала ночную тьму, освещая на миг пещеру, их бледные лица, а иногда шею или руку. Затем все снова погружалось во мрак.

Вдруг они услышали быстрые шаги по камням.

— Михелис! — закричал Манольос и выскочил наружу.

Два друга обнялись в темноте, потом вошли в пещеру.

— Добро пожаловать, дорогой Михелис, — сказал поп Фотис. — Какие новости в Ликовриси?

— Моя подпись не имеет силы, ага опечатал мой дом, придут врачи и осмотрят меня… Марьори умирает. Вот какие новости! Жаловаться вы не можете! Новостей много, слава богу!

Он сел прямо на землю, прислонился к скале и замолчал.

— Жаловаться вы не можете, — повторил он немного погодя и попытался улыбнуться. — Я вернулся не с пустыми руками.

— Мы не жалуемся, — ответил священник, поднявшись. — Ведь это и есть человек: ему тяжко, с ним поступают несправедливо, а он борется и не складывает оружия! Мы не сдадимся, Михелис, завтра я пойду в Большое Село и начну борьбу!

Михелис покачал головой.

— Попробуй, отче, с божьей помощью сделать все, что сможешь, но у меня опускаются руки, я не могу… Там, в селе, я только на минуту вспыхнул, хотел придушить деда Ладаса, облить село керосином и поджечь его, но вскоре почувствовал усталость, устрашился своих мыслей и пустился наутек.

— Мы вступим в сражение, Михелис, — сказал Манольос.

И он схватил в темноте горячую руку друга.

Дождь кончился, и поп Фотис встал.

— Спокойной ночи, — сказал он. — Я пойду лягу и подумаю о завтрашних делах. Мы выйдем рано утром, Манольос.

Сказав это, он исчез в ночной темноте.

— Жизнь тяжела, — вздохнул Михелис. — Окажи мне услугу, Манольос: завтра, когда вы пойдете в Большое Село, зайди к Марьори и передай ей от меня привет. Больше ничего.

Он лег на матрац, закрыл глаза и снова увидел идущего к нему отца…

На другой день, шагая вместе по дороге, поп Фотис и Манольос почти не разговаривали. Небо опять заволокло тучами, но дождя не было. После вчерашнего потопа они с трудом пробирались босиком по грязи.

Кругом — плодородная древняя земля, сады и виноградники, — то ровная долина, то слегка волнистые, радующие взор поля. Иногда солнце прорывалось сквозь облака, и тогда улыбался клочок голубого, нежного, ласкового неба; на скалистой вершине сверкали две древние мраморные колонны.

— Когда-то вся эта земля была нашей.

Поп Фотис остановился, посмотрел на колонны и перекрестился, как будто проходил мимо церкви. Все в нем загорелось, но он сдержался.

Они шли молча, с полупустыми котомками за плечами. Священник был одет в свою поношенную рясу, Манольос — в грубую пастушескую одежду.

Когда они подходили к какому-нибудь селу, начинали лаять собаки, открывались двери домов, выглядывали люди, смотрели на них, изредка слышались приветливые слова вроде: «Добро пожаловать!», «Куда идете?», «Счастливого пути!», но затем двери захлопывались, и два посланца бедности снова продолжали свой путь, неся на плечах тяжесть всех душ Саракины.