Второй фронт. Антигитлеровская коалиция: конфликт интересов - Валентин Фалин

Отсутствие взаимопонимания с англичанами по вопросам европейской стратегии осенью 1943 года вызывало в Вашингтоне беспокойство. Оно «еще больше усилилось, когда, – как отмечал М. Мэтлофф, – стало ясно, что пришло, наконец, время согласовать англо-американскую стратегию с планами и намерениями другого главного союзника в войне с Германией – Советского Союза»[726]. «Пришло, наконец, время». Это, на взгляд американцев, которым верхнее чутье подсказывало, что подстраиваться к англичанам больше нельзя, настал, если не перезрел, крайний срок выправлять стратегию США в Европе, сообразуясь с действиями того государства, которое определяло суть происходившего.

Накануне Квебека президент возобновил предложение о личной встрече со Сталиным. В беседе с временным поверенным в делах СССР в США А. Громыко 19 июля Г. Гопкинс подчеркивал, что при такой встрече Рузвельт может удивить Сталина, насколько он, президент, готов далеко пойти в признании советских прав, в частности по территориальному вопросу. У Рузвельта имелись, по словам советника, «определенные обдуманные планы» и по другим вопросам[727].

Председатель Совнаркома и на сей раз уклонился от двустороннего обмена мнениями со стандартной ссылкой на напряженную фронтовую обстановку, требующую его присутствия в стране. Для проформы были упомянуты Астрахань или Архангельск в качестве возможного места для встречи «ответственных представителей» обоих государств. «Если Вас лично это не устраивает, – писал Сталин, – то Вы могли бы направить в один из названных пунктов вполне ответственное доверенное лицо». Вместе с тем, как до этого в разговоре с Д. Дэвисом, он высказался за то, чтобы «совещание представителей двух государств превратить в совещание представителей трех государств»[728].

Ничто не говорит за то, что своим предложением Рузвельт преследовал тактические цели, искал, к примеру, оправдания для англо-американских конференций в Касабланке, Вашингтоне или Квебеке. Неконструктивный отклик из Москвы на президентские инициативы наверняка способствовал тому, что на всех этих конференциях США шли по пути наименьшего сопротивления англичанам. В том числе и по вопросу о втором фронте: поскольку советская сторона избегала сближения с ним, Рузвельт не видел смысла отдаляться от Англии.

В Лондоне знали о тяге президента к личной дипломатии и пытались отговаривать Рузвельта от нее. 25 июня премьер послал телеграмму, в которой писал, что любая встреча без англичан дала бы нацистской пропаганде повод для инсинуаций[729]. Неясно, почему тот же довод не останавливал Черчилля, когда он без президента ездил в Москву.

Что двигало Сталиным? Скорее всего, недопонимание личных особенностей Рузвельта и специфики роли президента в американской системе власти. Эмоции как следствие будоражащих данных о происках враждебно настроенных к СССР руководящих деятелей в госдепартаменте, военных ведомствах, генералитете, конгрессе США, перекликавшихся со «сведениями», которые пекли на лондонской кухне дезинформации и выставляли Рузвельта хамелеоном, недостойным доверия. Исторический опыт мог оправдывать взгляд на английскую позицию как более прагматическую, а американскую – как сугубо доктринерскую, но фактам того времени он не отвечал[730].

В конечном счете из предложения о двухсторонней встрече Рузвельта и Сталина выкристаллизовались идеи Московской конференции министров иностранных дел трех держав[731] и вслед за ней – совещания глав правительств СССР, США, Англии в Тегеране. Их значение для последующего хода событий трудно переоценить. Одновременно Москва и Тегеран дают представление о том, что могло совершиться на полгода или почти на год раньше, не откажи советскому диктатору его хваленая интуиция.

Разумеется, оснований прихорашивать позицию Вашингтона нет.к. Хэлла отправили на Московскую конференцию с предписанием не заключать каких-либо соглашений от имени комитета начальников штабов без особой на то санкции, проводить мысль о единстве англо-американской стратегии на всех театрах, пояснять планы войны с Японией «только в общих чертах», подчеркивать большие преимущества, которые открылись бы для СССР в случае его вступления в войну на Дальнем Востоке, то есть установить некую внутреннюю связь между вторым фронтом в Европе и вторым фронтом на Тихоокеанском театре военных действий.

На самой конференции американские, как и английские представители уходили от раскрытия намеченного срока высадки на континент якобы по мотивам обеспечения «безопасности операции». В действительности ими двигало нежелание превращать предварительные и рабочие планы, что легко менялись в зависимости от привходящих обстоятельств, в обязательства перед СССР. К тому же можно было неоднократно удостовериться, что присутствие англичан стесняло американских представителей, обедняло их информационно-словарный запас.

Об этом говорит, в частности, следующий эпизод. По ходу Московской конференции Рузвельт в телеграмме Черчиллю высказался за отсрочку ранее намеченного заседания англо-американского комитета начальников штабов. Ему, заметил президент, должны были бы предшествовать основательный анализ результатов встречи трех министров и переговоры со Сталиным.

Премьер, однако, категорически возразил. «Русским, – писал Черчилль в ответ, – не следует раздражаться, если американцы и англичане в тесном взаимодействии друг с другом готовят очень крупные операции, которые им предстоит провести в 1944 году на фронтах, где не будет русских войск. Я также не думаю, что нам следует встречаться со Сталиным, если эту встречу (с ним) вообще можно организовать, не договорившись об англо-американских операциях».

Премьер дал понять, что не рассматривает решение об «Оверлорде» как окончательное. «Расположение наших войск на театрах между Италией и Канадой определяется, – утверждал он, – не стратегическими потребностями, а ходом событий, возможностями морского флота и случайными компромиссами между англичанами и американцами». Черчилль предлагал заново взвесить ситуацию, имея в виду, что некоторые гипотетические условия для открытия второго фронта, «весьма вероятно, могут и не сложиться». Он ратовал за «величайшую осторожность и проницательность», чтобы не «дать Гитлеру шанс для потрясающего реванша». «В настоящее время мне многое неясно, и я не способен мыслить или действовать с расчетом на будущее, а это сейчас необходимо, – заключал премьер. – По этим соображениям мне хочется как можно скорее встретиться с Вами» (без Сталина)[732].

Рузвельт попробовал зайти с другого конца. Он предложил Черчиллю пригласить советского военного представителя на совещание англо-американских штабов. За этим делегатом признавалось бы право делать замечания и вносить предложения по ходу обсуждений. На совещаниях не предполагалось рассматривать чисто русских операций, за исключением тех, о которых советский представитель будет уполномочен сообщать. «Московская конференция, видимо, является подлинным началом англо-русско-американского сотрудничества, которое должно привести к скорому поражению Гитлера», подчеркивает президент, и нужно способствовать «дальнейшему развитию этого сотрудничества и в особенности укрепить уверенность Сталина в искренности наших намерений»[733].

Черчилль резко парировал: он «не одобряет идеи приглашения русского военного представителя на заседания нашего Объединенного совета начальников штабов». Премьер предрекал, что советский представитель «просто приставал бы насчет скорейшего открытия второго фронта и препятствовал обсуждению всех других вопросов». И без этого «между нами могут возникнуть серьезные разногласия, и мы можем пойти не тем путем, каким нужно. Или же опять мы можем пойти на компромисс и оказаться между двух стульев»[734].

Глава британского правительства, однако, давал маху: поезд тронулся без него. Лондону оставалось либо смотреть ему вслед, либо забираться в вагон на ходу, оставив большую часть британского багажа на перроне.

Накануне Московской конференции американские начальники штабов пришли к твердому выводу: Советский Союз в состоянии без западных держав разгромить Германию. При любом варианте развития он будет оказывать решающее влияние на положение в Центральной Европе и на Балканах. От США зависит ускорить поражение Германии. Последнее отвечало бы их основной стратегической цели и облегчало получение советской помощи для достижения быстрого разгрома Японии. Если бы СССР вышел из войны с Германией в момент, когда немецкая военная машина сохраняла свою мощь, западные союзники практически ничего не смогли бы предпринять на континенте, и дело свелось к воздушным налетам на рейх[735].

M. Мэтлофф обрисовывает возникшую ситуацию в хлестком афоризме: «Время пустых разговоров кончилось, и сейчас нужно было либо „подсечь рыбу“, либо „сматывать удочки“»[736]. Вступало в действие правило от противного: потребность СССР в военном сотрудничестве с Соединенными Штатами пошла на убыль, готовность американских планирующих органов заняться реализацией утвержденных в Квебеке схем крепла. Единственным основанием для их пересмотра могло бы теперь явиться согласие Москвы с позицией Лондона.