Крик души - Екатерина Владимирова

Лишь во второй половине дня, видимо, решив окончательно себя извести, сел за отчеты и дела, а потому освободился лишь в половине седьмого, когда секретарша Наташа запросилась домой. Он ее отпустил, сам же остался работать до восьми, терзая мозг чем угодно, только не мыслями о той, что ждала его в доме отца. И ему почти это удалось.

Вернулся домой поздно вечером, и, открыв дверь своими ключами, неожиданно стал невольным свидетелем того, как Даша, потянувшись к зазвонившему мобильному телефону, заговорила с кем-то весьма откровенно и открыто.

Ему бы заявить о своем присутствии, показаться, выйти к ней, но…

Дыхание замедлилось, а потом и вовсе остановилось.

Поспешно спрятавшись за шкафом, как застигнутый на месте преступления воришка, Антон замер.

— Да, мы говорили, еще вчера, — сказала девушка, тяжело выдохнув и, не замечая Антона, подошла к окну. — Вроде бы все прошло хорошо, я же тебе говорила, — вновь вздохнула. — Нет, я сегодня не приеду, не смогу, он опять ночует у меня, — нахмурилась, словно разозлившись. — Нет, я не боюсь! Почему я должна бояться?! — втянула в себя воздух, скривилась. — Он дома… — обернулась, но так и не заметила его присутствия, но все же предложила собеседнику: — Давай потом поговорим об этом, хорошо? Приедешь за мной завтра? К школе? Хорошо. Я буду ждать. И я тебя. До завтра.

И отключилась, с тяжелым вздохом прислонившись к стене и закрыв глаза.

А Антон, слушая пульс, колотившийся в висках, вдруг неожиданно для себя принял решение.

Глава 19

Она избегала его, хотя и желала уверить себя в обратном. Но стоило признаться, Даша не хотела с ним встречаться. И не просто встречаться, но даже видеться; сегодня она убедилась в этом совершенно точно. И вовсе не потому, что боялась, его самого или грубых слов, которыми он мог бы ее одарить, нет, себя она научилась защищать уже давно, и теперь ему не удалось бы просто так вывести ее из себя.

Но ее раздражало и выводило из равновесия, что каждая их встреча сулила новую ссору, скандал, опять новое выяснение отношений, построенное на старых обидах.

Она научилась игнорировать Маргариту Львовну, в последние годы вообще перестала обращать на ту внимание, она не воспринимала близко к сердцу ее слова, колкие фразы и ядовитые замечания, пропускала мимо ушей явные оскорбления и ухищренные растления. Ей было все равно, что думает, говорит, делает эта женщина, девушка просто жила с ней под одной крышей, — не более того. Даша сносила ее присутствие, терпела, мирилась, уживалась. Она привыкла к ней.

Но Антон… этот… уже не парень, а мужчина, мнимо невозмутимый, холодно серьезный и мрачный, кажется, повзрослевший морально, а не только изменившийся внешне, он был ей непонятен.

Ей было неприятно, неуютно рядом с ним. Она чувствовала себя не в своей тарелке, хотя внешне и не показывала своей незащищенности. Но ее сердце колотилось в груди так резко, что она с раздражением слушала его стук, надеясь лишь на то, что этот незнакомый мужчина, который предстал перед ней спустя четыре года, не заметит ее волнения, скрытого за кажущейся неприступностью и невозмутимостью.

И она, кажется, смогла задеть его эго. Именно своим внешним спокойствием. Не потому ли он, с виду рассудительный, хладнокровный и замкнуто неприступный, тот, каким она встретила его на кладбище, взорвался, вспыхнул, как поднесенная к огню спичка, стоило ей проявить собственное хладнокровие?!

Она испугалась этого всплеска, хотя и не показала внешне своего изумления. За четыре года она научилась скрывать эмоции, чтобы не быть уязвленной еще и за их проявление. Но когда вспылил Антон, когда, вскочив с кресла, метнулся к ней, сверкая искрами глаз, она испугалась. Что-то в этом было… неправильное, нелогичное, какое-то… чужое. Или же давно забытое.

Но и тогда она казалась сдержанно спокойной и терпеливой, в то время как он находился в состоянии зажженной спички, поднесенной к фитилю пороховой бочки. И она чувствовала, словно кожей ощущала напряжение, сквозившее в воздухе в те мгновения, оно сотнями оголенных проводов касалось сути ее души и превращало холодную сталь в послушный кусок воска, расплавленного на огне.

Она трепетала, внутренне сжималась в обжигающий комок оголенных нервов, боясь сдаться, выйти из себя, сорваться или накричать, высказать вслух свою обиду, боль, обвинение. Кричащая боль рвалась из нее, желая оказаться на свободе, заявить о себе, обвинить и унизить противника и обидчика. Но гордость девушки была слишком велика, чтобы жаловаться, кричать или снизойти до проклятий и обвинений. Она обещала не просить о помощи. И не попросит! Не у него.

Он приехал. Зачем? Вернулся. Вновь ворвался в ее жизнь. Впервые за четыре года глухого молчания и немого равнодушия опять оказался рядом с ней, желая снова перевернуть ее жизнь.

Почему раньше не дал о себе знать? Почему ни словом не сообщил о том, что вернулся в Россию? А ведь вернулся! Уже два года жил в столице и работал юристом в одной из преуспевающих юридических компаний. Но и об этом она узнала из газет и журналов, подсунутых ей Лесей.

— Вот, — сказала подруга, со злостью бросая журнал Даше на колени, — твой опекун вернулся!

Молча взяв журнал в руки, девушка широко расширившимися глазами уставилась на расплывающиеся перед глазами буквы, кое-как соединившиеся в строчки и предложения.

— Давно? — сухими губами проронила она, не глядя на подругу.

— Давно, — резко бросила та, садясь рядом. — Этот… козел уже полгода в столице!

Даша тихо охнула, уставившись в улыбающиеся глаза Антона Вересова, взиравшие на нее с обложки дорогого глянцевого журнала, и, опуская ресницы, силилась не закричать.

Полгода?! Целых шесть месяцев в Москве… Шесть долгих томительных месяцев, когда она, переживая, но надеясь, что он вернется, поинтересуется, вспомнит о ней, верила в него… Верила в то, что о нем ей рассказывал дядя Олег, в то, что он опомнится и придет.

Она думала, что, может быть, ошиблась в нем. Ведь и ему было непросто в тот миг, в тот роковой год. Она, наверное, даже понимала его. Долгие четыре года ложилась спать с мыслью, что ему было так же тяжело, как и ей, даже больнее, чем ей. Он потерял отца. Она оправдывала его, когда ей говорили, что она никогда не была ему нужна, что он ее бросил. Она искала ему оправдания, когда не получала от него новостей, даже коротких посланий, не слышала ни малейшей заинтересованности в своей судьбе, а ведь он являлся ее опекуном! Она шла против ветра, наперекор, стискивая зубы и силясь не сдаваться.

Когда ей говорили «Бросил!», она отвечала «Не верю!». Когда били суровыми словами и смеялись в лицо, она закрывала уши и не слушала. Когда твердили «Смирись!», она кричала «Никогда!».