Проклятие Айсмора - Ольга Зима

class="p1">— Насовсем, — невесело улыбнулся Айаз. — Не хотел говорить тебе… Мне дали понять, что в моих услугах больше не нуждаются, раз ни в течениях, ни в сваях не разбираюсь. И ты знаешь, прямо полегчало.

Айаз помолчал, прихлебывая кипяток. Кто дал понять, упустил, но и Бэрр не тупее камбалы, сам сложил два и два. Чем обернется речь в защиту обвиняемого, Бэрру было понятно еще и вчера.

— Ведь просил же всех! — стукнул Бэрр по столу, а Айаз только хмыкнул.

Хотя… Если бы винир выгнал Ингрид, Бэрр бы даже обрадовался, но до этого не дошло. Вот и надо держаться от нее подальше. Еще дальше, чем раньше! Да она и сама теперь на него и не взглянет, руки не подаст и про небо не напомнит.

— Да я и сам подумывал вернуться на родину, — произнес Айаз, догрызая орешки, а Бэрр поперхнулся кипятком. — Скопил самую малость: заведу хозяйство, займусь бортничеством, может, девонька одна соседская подросла, а замуж еще не вышла…

Бэрр, отвернувшись к окну, посмотрел на все еще падающий снег, который похоже, решил похоронить город.

Быстро винир рубит концы. Ведь Айаз не просто так уезжает, он оставляет женщину, с которой жил не один год. Та, коренная айсморка, и думать не могла о том, чтобы покинуть город. Да и родители у нее старые и больные — что-то такое Айаз говорил ему как-то.

— Бэ-э-эр! А уедем вместе, а? Что ты забыл в этом гадючнике?

И правда, что? Ингрид всего лишь спасли, и его всего лишь очистили. Это в придачу ко всем старым его долгам…

— Счастливого пути тебе, Айаз, — произнес Бэрр, взял горсть орешков и пошел к зданию тюрьмы.

Риддак подскочил по дороге, заглядывал в глаза и твердил про розы и темную воду, и что корона всегда на голове, хоть сто раз попытайся скинуть. Хотя сам же учил когда-то: лучше, чтобы их вместе не видели. Затем старый нищий куда-то пропал, видно, подле тюрьмы не хотел появляться или устал от тяжелого молчания собеседника.

— Господин Бэрр! — стражники на входе струхнули, словно призрака увидели. — Вы как?.. Вы зачем? Опять⁈

Разрешение вызволить из тюрьмы еще одного заключенного винир явно бы не дал. Да еще посчитал бы, что его подчиненный тронулся умом за время пребывания в ведомстве Шона.

Бэрр двумя руками открыл тяжелые створки, глотнул затхлый аромат несвободы. Век бы здесь не появляться!

Стражники переглянулись, но пропустили. Не тот человек Бэрр — и уж точно не тот, кем стал со вчерашнего вечера — чтобы пытаться его останавливать. Захотел вернуться — его право. Чудной человек!

Тюрьма была совершенно пустой, гулкой, затхлой и привычно холодной. Бэрр прошел знакомой дорогой, стражники отшатывались тоже привычно. В комнате охраны смели со стола игральные кости.

— Больше никогда, господин первый помощник винира!

Тусклая лампа на столе еле светила. А ведь в караулке нет окон, подумал Бэрр. Словно те, кто охраняет и те, кого охраняют, не слишком отличаются друг от друга.

Бэрр осмотрел разносолы. Видать, платят тут немало, раз стражнички столько всего себе позволяют с утра! Отломал кусок сыра и двинулся дальше, спиной чуя недоуменные взгляды.

— Господин Бэрр, Водой и Небом вас умоляем! Не садитесь снова в тюрьму, второй раз вас никакая тюрьма не выдержит!

Бэрр остановился, обернулся. Стражники замерли от его усмешки.

Ну дураки как есть! Чтобы нормальный человек сам по себе обратно в камеру вернулся? Правда, нормальным его не считали давно, и теперь точно считать не будут.

А за Бэрром уже следовала его новая тень, беззвучный и тихий прилипала. Не к дому, но к человеку. И каждый шаг его, каждый вздох тем прилипалой записывается.

'…Два дня назад полученному указу высочайшему повинуясь, лицо ведомое, вчера справедливым судом оправданное, прослежено было мною ввечеру и до утра сего дня. Доложить имею: прослежка на Главной площади началась да на той же площади закончилась.

Вчерашнего же дня, после суда, дошло лицо ведомое до дома своего, к коему мне приближаться запрещено наказом предварительным. Подчиняясь ему, ждал я в сторонке, близко не подходил, за лицом не прослеживал, но службу нес, прошу учесть.

Следом за лицом ведомым — по времени на одну затяжку, как докладывать велели, через курение — заявился глава управы нашей, многоуважаемый господин Аезелверд. Стражник у дома решил его не впускать, да! Но передумал, поприжатый, а и нечего копьем размахивать.

Слушать же я за ними не мог, только прослеживал до стен, что и исполнял с угла, откуда неведомо мне было, что в доме лица делается. А кабы был иной наказ или же в помощниках кто шустрый да до ратуши метнувшийся, не случилась бы такая промашка.

Я стражника у дома так и сяк пытал, а он, карась желторотый — и кого только в охрану берут! — двух слов связать не смог, гудел через мокрый нос, ну да пройдет.

Доложить имею еще: ушли они — лицо ведомое и уважаемый глава управы нашей — из дома и направились до парной, что подороже и поближе, а я их прослеживал издалека, на глаза не попадался. Стоит та парная — второй дом на второй же линии от Главного канала за домом господина Тараспути, за каким дом матушки Индюшки, но не той, которая толстая, а ныне уже ее дочери, что за соседа замуж вышла, и там теперь считается как один дом, хоть их два.

Многие сразу вышли из парной, имена я дописал ниже, а лицо ведомое и глава управы нашей всю ночь там провели. Я на канале чуток подзамерз под утро, да не привыкать мне, двужильные мы. Огоньком грелся — запретительного наказа не было. А пить — не пил! Пусть вам что угодно чешут, это вода у меня во фляге завсегда есть и ничего более.

Утром покинуло лицо ведомое парную да сразу обратно на площадь поспешило. И я за ним, там сменщика своего встретил, прослежку передал да сразу в ратушу заторопился. Вот докладывать спешу, службу несу вперед отдыха. У стражников узнал — рубашку лицо ведомое требовало, что вчерась еще на суде с него сдернули. Они там в испуге сидели, все и выложили, как на духу вместе с той тряпкой. Зачем ему рвань сдалась, мне неведомо. За свое жалование полста рубашек купить может. А насчет моего жалования, так вы обещали рассказать, как будет служба и прослежка сделаны. А затем в