Между прошлым и будущим. Восемь упражнений в политической мысли - Ханна Арендт

будучи составлен из десяти старейших стражей с целью постоянного надзора за Государством, внешне его напоминает, чтобы понять, что в греческом политическом опыте невозможно найти подлинную альтернативу принуждению и убеждению.

68

πόλις γὰρ οὐκ ἔσθ᾽ ἥτις ἀνδρὸς ἐσθ᾽ ἑνός. (Софокл. Антигона, 737.)

69

«Законы», 715.

70

Mommsen T. Römische Geschichte, book I, chap. 5.

71

Wallon H. Histoire de l'Esclavage dans l'Antiquité, Paris, 1847, vol. III. В этой книге можно найти до сих пор не превзойденное описание постепенного исчезновения римской свободы во времена Империи, вызванного постоянным увеличением власти императорского дома. Поскольку росла именно власть императорского дома, а не императора, тот «деспотизм», который всегда был характерен для частного домохозяйства и семейной жизни, стал господствовать в публичной сфере.

72

В отрывке из утерянного диалога «О царстве» говорится, что «занятия философией не просто не были для царей чем-то необходимым, но и мешали их работе; что, тем не менее, [хорошему царю] необходимо было прислушиваться к настоящим философам и охотно следовать их советам». См.: Fritz K. von. The Constitution of Athens, and Related Texts, 1950. В глазах Аристотеля, и платоновский философ-царь, и греческий тиран правят во имя собственных интересов, а для Аристотеля, в отличие от Платона, это было главной отличительной чертой тиранов. Платон не осознавал этого сходства, поскольку в духе тогдашних представлений греков видел принципиальную отличительную черту тирана в том, что он закрывает гражданам доступ к публичной сфере, доступ на «рыночную площадь», где они могли бы «показываться», видеть и быть увиденными, слышать и быть услышанными, что он запрещал ἀγορεύειν и πολιτεύεσθαι, заточал граждан в частном пространстве их домохозяйств и требовал, чтобы никто, кроме него, не заведовал публичными делами. Он бы не перестал быть тираном, если бы использовал свою власть исключительно в интересах своих подданных – и действительно некоторые тираны именно так и поступали. Согласно грекам, изгнание гражданина в частное пространство домашней жизни было равносильно отнятию у него специфически человеческих потенций его жизни. Иными словами, Платону мешали осознать тиранический характер государства, предположительно, те самые его особенности, которые так убедительно о нем свидетельствуют – почти полное уничтожение частного пространства и вездесущность политических органов и институтов. Для него было бы явным противоречием клеймить как тиранию государственный порядок, который не только не ссылает граждан в их домохозяйства, но вообще не оставляет им ни лоскутка частной жизни. Более того, называя правление закона «деспотическим», Платон подчеркивает его нетиранический характер. Ибо всегда считалось, что тиран правит людьми, которые прежде знали свободу полиса и теперь, когда их ее лишили, вероятно, будут бунтовать, тогда как деспот правит людьми, никогда не знавшими свободы и по природе на нее неспособными. Платон словно говорит: «Мои законы, ваши новые деспоты, не отнимут у вас ничего такого, чем вы по праву не располагали бы прежде; они отвечают самой природе человеческих дел, и у вас не больше прав бунтовать против них, чем у раба – бунтовать против господина».

73

«Eternal Peace», The Philosophy of Kant / ed. and trans. C. J. Friedrich. Modern Library Edition, 1949, p. 456. [Цит. по: Кант И. Соч.: в 6 т., М.: Мысль, 1966. Сер. Философ. наследие, т. 6. – Примеч. пер.]

74

Фон Фриц (Fritz K. von. Оp. cit, p. 54.) справедливо настаивает на том, что Платон испытывал к насилию отвращение, «которое также обнаруживается в том факте, что, какими бы путями он ни пытался изменить политические учреждения, чтобы приблизить их к своим политическим идеалам, он всегда обращался к тем, кто уже у власти».

75

Утверждение Вернера Йегера в «Пайдейе» (Jaeger W. Paideia, New York, 1943, vol. II, p. 416n.), что «идея о том, что имеется высшее искусство измерения и что философское знание ценностей (φρόνησις) есть умение измерять, пронизывает все труды Платона вплоть до конца», верно только в отношении политической философии Платона. Само слово φρόνησις характеризует у Платона и Аристотеля скорее проницательность государственного мужа, чем «мудрость» философа.

76

«Государство», кн. VII, 516–517.

77

См. в особенности «Тимей», 31, где божественный Демиург создает мир в соответствии с моделью, παράδειγμα, и «Государство», 596 и далее.

78

«Протрептик», цит. по: Fritz K. von. Op. cit.

79

«Законы», 710–711.

80

Это изложение родилось благодаря великолепной интерпретации притчи о пещере в работе Мартина Хайдеггера Platons Lehre von der Wahrheit (Bern, 1947). Хайдеггер показывает, как Платон преобразовывал понятие истины (ἀλήθεια), пока оно не стало тождественно правильным высказываниям (ὀρθότης). Действительно, если бы философское знание было умением измерять, то требовалась бы правильность, а не истина. Хайдеггер, хотя и прямо упоминает о рисках, которым подвергается философ, когда он вынужден вернуться в пещеру, не осознает политического контекста, в котором появляется притча. По Хайдеггеру, это преобразование происходит из-за того, что субъективный акт ви'дения (ἰδεῖν и ἰδέα в уме философа) получает приоритет перед объективной истиной (ἀλήθεια), которую он обозначает как Unverborgenheit.

81

«Пир», 211–212.

82

«Федр», 248: φιλόσοφος ἤ φιλόκαλος, и 250.

83

В «Государстве», 518, благо тоже названо φανότατον, сияющим ярче всего. Очевидно, именно этим качеством характеризуется превосходство, которое прекрасное первоначально имело над благом в мысли Платона.

84

Прекрасное и благое (др. – греч.). – Примеч. пер.

85

«Государство», 475–476. Для философской традиции результатом этого платоновского отречения от прекрасного было то, что его не включали в число так называемых трансценденталий, или универсалий, т. е. тех качеств, которыми обладает все, что есть. В средневековой философии их список был такой: unum, alter, ens и bonum. Жак Маритен в своей чудесной книге «Творческая интуиция в искусстве и поэзии» (М.: РОССПЭН, 2004. – Примеч. пер.) обращает внимание на это упущение и настаивает, чтобы прекрасное было включено в сферу трансценденталий, ибо «прекрасное – это блистание всех трансценденталий, соединенных вместе» (с. 157).

86

В диалоге «Политик» (Politicus): «ибо самая точная мера всех