Царь и Бог. Петр Великий и его утопия - Яков Аркадьевич Гордин

принца), что мотив, по которому он отправился в Инсбрук и там укрылся, состоит в том, чтобы заручиться поддержкой суверенных католических государей для вступления на престол, пообещав при этом, что он примет их вероисповедание сам и введет его в России»[148].

Здесь мы встречаемся с той же хорошо продуманной кампанией дискредитации Алексея, о которой уже шла речь.

Правда, в том же донесении Тирхольм сообщает: «Меня уверяли, что самые важные лица здешнего двора помогли ему суммой в 60 000 дукатов и обещали ему не отступаться от его интересов».

В донесении датчанина, как это часто бывало в подобного рода документах, сомнительные сведения дают тем не менее представление о некоторых аспектах реальности. Разумеется, Алексей никаким «суверенным католическим государям» не обещал ввести в России католичество, но при этом мы знаем о его несомненном интересе к этой доктрине. Так что вздорный, казалось бы, слух имеет под собой реальную почву.

Напряжение в русском обществе, и прежде всего в верхних его слоях, нарастало по мере приближения развязки – возможного возвращения Алексея в Россию.

7 октября 1717 года французский посол де Лави отправил в Париж подробное описание происходящего в России: «Ваше Преосвященство![149] Предстоящее возвращение его царского величества, возбуждающее ожидание всего высшего сословия, служит постоянным предметом разговоров между знатнейшими лицами этого двора; все уверены, что государь будет вынужден обратиться к крайним мерам относительно некоторых главнейших своих подданных, которые своей враждой вызывают волнения в государстве, так как каждая из двух враждебных партий привлекает на свою сторону частных лиц, которые, смотря по степени извлекаемой ими пользы, не перестают взаимно друг друга преследовать; председатель сената строит козни против триумвирата и его партии; те, в свою очередь, ежедневно делают новые открытия, чтобы для собственной защиты иметь наготове противовес всем возводимым на них обвинениям. 〈…〉. Князь Долгорукий и его партия, подозреваемые в преданности царевичу Алексею Петровичу, в силу личной вражды употребляют все средства, дабы подорвать влияние князя Меншикова, а так как сей последний знает, что царь имеет весьма сильные побуждения сохранить его и интересы царя того требуют, то Меншиков не опасается своих противников и уверенный в своем успехе остается во главе значительнейшей партии в империи. Выше я упомянул, что того требуют интересы царя: дело в том, что, будучи болен в конце прошлой зимы, царь перед отъездом в Германию написал свое завещание, и против ожидания большей части своих подданных назначил наследником престола молодого великого князя Петра Петровича, помимо старшего царевича и вопреки условиям, заключенным с Вольфенбюттельским домом при вступлении его в брак. Желая, чтобы по смерти воля его была исполнена, и предвидя, что при этом возникнут почти непреодолимые препятствия, царь признал необходимым облечь своей особой милостью князя Меншикова, адмирала и его брата графа Апраксина, что имеет тем большее основание, что первый из них начальствует сухопутным войском, второй – морским, а третий, как член сената, наблюдает за действиями своих сотоварищей и противодействует им, когда признает в том нужду; вот почему я и назвал этих трех сановников триумвиратом. Не сомневаюсь, что главнейшая их задача состоит в выполнении последней воли монарха, ибо предаться на сторону царевича значило бы для них приготовить собственную погибель!»[150]

Династическая ситуации описана французским дипломатом вполне точно, но что касается отношения сановников к царевичу Алексею, то тут все значительно сложнее. И мы в этом еще убедимся.

При яростном недоброжелательстве по отношению друг к другу, царившем в среде петровской элиты, именно отношение к правам Алексея Петровича определяло принадлежность «сильных персон» к одной из двух противоборствующих партий. Причем в отличие от мелких корыстных мотивов, руководивших ими в этой постоянной междоусобной борьбе, принадлежность к партии одного из двух наследников мотивировалась причинами глубоко принципиальными. Одни понимали, другие догадывались, что речь идет о будущем России, о выборе исторического пути…

Петр находился в состоянии крайнего и опасного для окружающих напряжения. Отчасти это происходило по причине осознанного им бессилия перед тотальной коррупцией, но главным было ожидание развязки достигшего апогея конфликта с царевичем Алексеем, на возвращение которого он в это время уже твердо рассчитывал.

Прусский посол Густав фон Мардефельд доносил в Берлин о состоянии царя в этот период. Поводом для вспышки ярости была, очевидно, очередная просьба о деньгах. Но смысл сказанного Петром доказывает, что дело было отнюдь не только в этих привычных домогательствах.

В ответ на очередную просьбу кого-то из близкого окружения царь закричал: «Вы с меня уже последнюю рубашку содрали, я вам советую не приходить ко мне с этим делом, а не то ваши головы полетят», – причем Его величество вынул шпагу со словами: «Зря я в последний раз взял с вас штраф деньгами. Если бы я с вас головы снял, то и деньги получил бы. Не знаю, кому теперь верить, все задумано, чтобы меня погубить, кругом одни предатели».

Последняя фраза, которую мы уже цитировали, – ключевая. Она не может относиться только к коррупционному разгулу. Воровством, даже такого масштаба, погубить царя было невозможно. И мы уже говорили о том, что Петр мог иметь в виду в канун возвращения взбунтовавшегося царевича.

Мы знаем ту информацию о связях Алексея со многими «сильными персонами», которую Петр получил в процессе следствия, но, к сожалению, не знаем степени его осведомленности об этих связях и их характере до начала следствия. А этой информации не могло не быть.

Судя по степени конспирированности отношений многих «сильных персон» с Алексеем, они предполагали слежку или знали о таковой. Помимо Преображенского приказа, куда стекались сведения о популярности Алексея в простом народе и духовенстве, Петр мог пользоваться услугами «своих шпионов» и собственными наблюдениями. И картина, которая предстала перед ним с февраля по июнь 1718 года, когда можно было свести воедино признания Алексея, его конфидентов, Ефросиньи, вряд ли была для него неожиданной. И тогда его отчаянный возглас: «Не знаю, кому теперь верить, все задумано, чтобы меня погубить, кругом одни предатели» – вполне адекватно передает его состояние в январе 1717 года.

Сопоставляя свидетельство Мардефельда с сообщением Тирхольма, Пол Бушкович приходит к резонному выводу, что ярость Петра обрушилась на «первого сенатора» графа Мусина-Пушкина, Петра Апраксина и генерал-адмирала Апраксина, людей из ближайшего круга.

Петр Апраксин будет арестован по «делу» Алексея и избегнет наказания только благодаря заступничеству Меншикова, а Мусин-Пушкин был, скорее всего, в доверительных отношениях с царевичем.

Эта уверенность Петра, что «кругом одни предатели», объясняет возвращение царского доверия Меншикову, несмотря на разоблачение его феерического воровства, выявленного «майорской канцелярией» во главе