Арена - Никки Каллен

— А ты хотел внука?

— Ну, как тебе сказать — сын-то у меня есть, Вацлав, он отличный парень, я им горжусь, он фотографирует всё на свете; и вами я тоже горжусь: Саша станет второй Плисецкой, а ты…

— А я вот кем, дедушка?

— Журналистом или игрушечным мастером; или откроешь детский магазин.

— Было бы здорово. Просто я боюсь, что никем не стану. То есть стану, а потом буду расстраиваться: не то, не так. Странный страх, правда? А ты чего боишься, дедушка?

— На ночь глядя? Вампиров, вервольфов, глупых грабителей, не знающих, что сад под напряжением и что в доме дробовик.

— И что ты работал в КГБ…

— Ну, однажды нам пришлось вести дело вместе с инквизицией римской — вот это были страшные ребята, особенно Великий Ричи Визано; о нём до сих пор ходят легенды — был он великим или сумасшедшим; такой юный голубоглазый ангел, а через минуту — просто Ганнибал Лектор какой-то; он ни одного человека не помиловал — как в старые добрые времена: в чём-нибудь да виноват.

— А я думала, Великой Инквизиции уже нет лет триста.

— А чего им пиариться? Мы тоже не вывешивали рекламные щиты на автострадах…

— Да уж, представляю: КГБ — работа для ваших мышц и мозгов.

— Да, на самом деле я боялся Ричи Визано. Уфф, не к добру мы его вспомнили.

— Он умер?

— Да, его убил какой-то парень на улице — окликнул и выстрелил раз восемь; всё как у Джона Леннона; Ричи шёл из магазина, с бумажными пакетами, всё разлетелось по улице; в гробу он был прекрасен, как эти мальчики из мальчуковых групп для девочек; совсем не священник, не Инквизитор; и ему принесли столько роз — вся церковь была в розах: оказывается, он из ордена святого Каролюса, чей цветок — роза.

— Красиво.

— Да. Тогда, стоя среди этих роз, я простил ему страх, который он внушал мне.

— Но ты до сих пор боишься.

— Иногда я вспоминаю всё, что видел в этой жизни: это как смотреть фильм, который видел раз сто, но всё равно нравится — бояться…

В один из таких вечеров дедушка сидел с трубкой; он курил настоящий английский табак, цитируя фильм «Ганновер-стрит»: «что у вас за табак?» «ароматический, французский» «хороший, наверное» «дерьмо»; на ковре валялись части мебели, Клавдия искала ножку от стульчика к пианино; на столе — чай с бергамотом, курабье свежее, книга о розах, она увлеклась ими после рассказа дедушки о Ричи Визано, — и Клавдия в обмен рассказала ему о Лукаше, обхватив ноги руками, уткнув подбородок в колени; просто, без эмоций почти; будто это случилось с её подругой, причём даже не близкой — знакомой, которой делала перевод не в первый раз; дедушка сразу поверил, перестал курить даже, расстроился, что история такая страшная.

— «Страшная»? Ты думаешь, дедушка, она страшная?

— Конечно. Парень умер, а ты тут сидишь и печалишься по нему, потому что влюбилась в него, да поняла не сразу.

— Ну вот, Кеес тоже так считает.

— Кеес умный парень; он не тот, кто есть, я ведь прав? — дедушка знал Кееса, они с Мэри и Вальтером приезжали пару раз все вместе, пололи грядки, сгорали на солнце, мазались простоквашей с рынка, пили домашний лимонад.

— Я думала, ты их не различаешь.

— Да уж, конечно, так я стар, слеп; может, я ещё и цветов не различаю…

— Ты не дедушка, ты бабушка: дедушки не разбираются в чувствах.

— Ах, Клавдия, да у тебя на лице написано — оно истончилось, будто ты не отдыхаешь у меня, а диплом пишешь; не спишь ночами, клеишь, раскрашиваешь — это ты сублимируешь.

— Ах, дедушка, я вовсе не влюблена, я просто переживаю: вдруг он и вправду умер, не попал, не вернулся в свой мир, домой; бродит где-нибудь в Древнем Риме или вообще в нереальной галактике типа «Безумного Макса»; мне бы как-нибудь проверить…

— А как ты проверишь? Только твоё сердце подскажет тебе, что с ним.

— Моё сердце как раз и подсказывает: что-то не так…

Так прошло лето — в красном свете лампы в форме губ Мэй Уэст; в цветочном магазине; в разговорах у камина; Клавдии казалось, что она девушка, которая позирует прерафаэлиту, для «Офелии»: лежит в ванне, смотрит в высокий-высокий потолок в лепнине, вся в цветах, в кисейном платье, и ни о чём не думает, потому что не слышит ничего, вода заливается в уши; даже о том, красивой ли получится картина, — потому что это так здорово: лежать и ни о чём не думать; просто быть; в конце августа у знакомой дедушки — одной из самых постоянных его клиенток, вся квартира в луковичных — кошка принесла котят, и Клавдия стала бегать к ней по вечерам, после закрытия магазина, — играть; «дедушка, давай возьмём котёнка»; «выбирай», — сказал дедушка. Выбрать было совершенно невозможно; всю жизнь Клавдия мечтала о пушистом белом котёнке, который вырастет в огромного толстого кота; и чтоб назвать его Битлз. Такой котёнок был: толстый, пушистый, правда, не белый, а какой-то персиковый, — чудесный котёнок, спокойный, как альпинист; «сангвиник», — говорила соседка; у неё были кот и кошка, брат и сестра: кот вечно где-то носился, прибегал только поесть, а кошка была предметом воздыхания всех прочих окрестных котов, не брата; котята у неё рождались каждый год — и соседка их никогда не топила; «я же умру, — говорила, — котята — это такое чудо»; воспитывала их профессионально — они были «дети»; звала: «дети, кушать» — и они бежали маленьким таким табунчиком; приучала сразу ходить в туалет, есть из мисочки, сидеть на руках; котята росли у неё ласковые. «Не знаю, как его назвать: Персик-Абрикосик, что ли?» — смеялась соседка; «Битлз», — хотела ответить Клавдия, потом взяла на руки: «нет, совсем он не Битлз, имя должно быть верным, как Адамово: он… ну конечно, Рики Хаттон — английский боксёр»; она видела один его бой, когда он победил Костю Цзю; мамы и Саши не было дома: мама ночевала у поклонника, Саша выступала в очередном Париже; Клавдия накупила углеводов и валялась, смотрела телевизор — с ней такое редко случалось; а вдруг оказалось так хорошо, так здорово посмотреть «Новости», потом фильм, потом бокс — и всё на диване, огромном, белом; с горкой бутербродов… «Дедушка, как тебе кот по кличке Рики Хаттон?» Волновалась — сейчас скажет: ты что, коты должны быть только Васьки; но дедушка сказал: «наверное, отличный кот, чувствуются мышцы; знаешь, как за локоть ухватить хрупкого на вид мальчика в рубашке с длинным рукавом; и неожиданно под тканью — сила»; Клавдия вспомнила Кееса, потом Лукаша, и ей стало беспокойно, тяжело, как будто давление поднялось перед грозой. «Я пойду, — сказала она, — проведаю малышей, фаршу им отнесу; там ещё один славный котёнок, худенький, маленький, последыш, чёрный с белым; я взяла его на руки, он заснул, и я боялась встать — такой нежный он был, как «К Элизе»; потом проснулся, другие котята внизу играли с моими ногами; он посмотрел на них сверху, лапки скрестил, полный достоинства, будто адмирал оглядывает море боя; я подумала — Нельсон, точь-в-точь…» «ну, давай возьмем двоих»; Клавдия взвизгнула: «деда, ты… ты… мегадед!» «Дед Мороз, — сказал дедушка, — иди, я постою в магазине, уже закат, будем закрываться». Клавдия ушла, а дедушка закурил трубку, принёс из кухни Пиньоля, углубился в чтение. Кто-то вошёл в магазин.