Эшафот забвения - Виктория Платова

– Вы не свидетель, Ева. Хотя бы потому, что нигде не будете давать показания. – Келли понизил голос. – Вы понимаете это? А те люди… С ними было очень просто. Я быстро узнал адрес по номеру телефона. И приехал туда. Очень мерзкая собака, ненавижу маленьких собак. У меня доберманы. А этот пудель, он так скулил, как будто чувствовал. А девушка даже не заподозрила ничего, я ведь научился наносить удары, я очень долго их отрабатывал… А этот парень, тот, у которого мать просила защиты, он оказался таким же, как она, и даже не увидел свою смерть. Я мило с ним беседовал до самого конца, я ведь сказал, что привез привет от нее… Я сказал, что все с ней в порядке. Даже неудобно было его убивать, такого беспомощного… Но у меня уже был опыт с беспомощными людьми. Он все время звал свою жену, просил, чтобы та уняла собаку. Но некому было унимать. Жаль, что девушка не поехала на рынок или не повела прогуляться своего пуделя… Она осталась бы жива, клянусь вам. Все это не заняло много времени. К сожалению, я взял только одно шило, видите, я не рассчитывал на двоих… У меня не было дурных намерений. Пришлось убить его вот так… Потому что я боюсь крови… У меня не было дурных намерений, я просто защищался, я хотел защитить себя. У меня и сейчас нет дурных намерений… Мы можем хорошо встретить Новый год, пятьдесят пятый, например, или пятьдесят четвертый. Лидочка тогда была еще жива… Я все предусмотрел, Ева. Цепь не помешает вам. Вы можете спокойно ходить в туалет, вот только с кроватью неудобно, но у меня есть несколько матрацев и хорошее белье. Мы будем хорошо проводить время, Ева. Мы будем разговаривать друг с другом… Мне, правда, придется надолго уезжать, я ведь работаю… Да-да, осветителем. А вы будете ждать меня. Мы сможем стать друзьями. Вы ведь понравились мне с самого начала. Вы расскажете мне о себе…

…За три дня до Нового года, на привязи, как цепной пес, как старшая сестра его доберманов, которые рыскают по закрытому двору в отсутствие хозяина… Он уезжает на “Мосфильм” и сейчас работает в каком-то клипе. Об этом Келли рассказывает мне по вечерам. Теперь я знаю, почему его зовут Келли, – он сам придумал себе эту кличку, еще до Лидочки Горбовской, ставшей его матерью. “Келли” – в честь режиссера и актера Джина Келли, в честь “Поющих под дождем”. Потом появилась Лидочка, но менять кличку он не стал. Я знаю о Лидочке все или почти все, я знаю ее любимые выражения – все сплошь реплики из фильмов, которые Келли знает наизусть. Но даже если бы он не произносил их, я выучила бы эти реплики все равно: почти каждый вечер мы смотрим по видео два фильма с Лидочкой Горбовской, всегда одни и те же: “Пока мы верим” и “Твои глаза”. Я теперь знаю, как она двигается, как поднимает подбородок и смешно морщит носик, милашка с кудряшками, не заслуживающая такого безумия… Мы много говорим с Келли, и иногда он производит впечатление абсолютно здорового человека. Он приносит мне сигареты “Житан”, но его собаки стерегут меня, когда я остаюсь одна. Сначала я, пробовала кричать, но только сорвала голос. Видимо, в доме очень хорошая звукоизоляция. В самой глубине комнаты стоит маленький фанерный ящик: я знаю, что там спрятан телефон. Но мне никогда не добраться до него.

Никогда.

Келли угощает меня соленым арахисом, и я почти привыкла и к арахису, и к Келли. Я привыкла настолько, что мне кажется, что я живу на цепи вечно. И что я такая же безумная, как и он…

Большую часть времени – когда его нет – я сижу на полу, подобрав под себя колени, – так возникает хоть какая-то иллюзия свободы, и не саднит перехваченная металлическим ошейником щиколотка. Мы встретили новый, 1954 год, так хотел Келли, это время появления на экранах одного из фильмов Лидочки – “Райская птичка”. Келли сам подбирал блюда к столу – в точном соответствии с форзацем “Книги о вкусной и здоровой пище”. Когда я ем, он тщательно следит, чтобы ни вилка, ни ложка, ни какой-либо другой предмет не остались в моей руке. Пару раз он ловил меня на этом и жестоко избивал. А потом с извиняющейся улыбкой предлагал соленый арахис. Днем я не курю – он боится оставлять мне спички и зажигалку, чтобы я случайно не открыла замок на цепи… Он предусмотрел почти все, кроме одного – я не могу мыться. Когда я говорю ему об этом, он пропускает все мои жалобы и все мои тирады мимо ушей… Я вытираю лицо и руки влажными салфетками, которые остаются от ужина, но понимаю, что долго так продержаться не смогу.

Иногда, преодолев брезгливость, я мою руки в унитазе, впрочем, довольно чистеньком.

Первый раз меня вырвало.

С утра до вечера я исследую тонкий стальной прут, к которому крепится моя цепь, я пытаюсь найти в нем хоть какие-то изъяны – но он восхитительно совершенен. Как совершенна обстановка комнаты – ранние пятидесятые. Хорошо, что ему еще хватает ума надевать на работу джинсы и свитер. Тихий и милый молодой человек тридцати трех лет, в него, наверное, можно влюбиться.

Или попытаться соблазнить его.

Я пробовала, теперь пусть попробует кто-нибудь еще… Как только я коснулась рукой его щеки – он впал в такую ярость, что ударил меня. Лидочка Горбовская – единственная женщина, которую бы он желал. Я в своих джинсах и свитере не могу составить конкуренцию Лидочке Горбовской… Иногда меня посещают вялые мысли о самоубийстве. Я не знаю, как его совершить. Если попытаться обернуть вокруг шеи цепь, то будет больно лодыжке.

Я схожу с ума. Я схожу с ума.

Как только я сойду с ума окончательно, мы с ним действительно станем друзьями…

…Я увидела ее совершенно случайно: завалившуюся между трещинами в полу шпильку для волос. Ненадолго вышедшее январское солнце осветило пол, и она мелькнула в самой глубине щели, как мелькает в узких ребрах ущелья выгнутая спина реки.

Я увидела ее.

И тотчас же невесомая пелена безумия, окутывавшая меня все последние дни, спала. Погнутая, изуродованная шпилька для волос, видимо, та самая, которой мать Келли взламывала замок от ящика с телефоном, – почему же я не заметила ее раньше? Она была слишком далеко, я не могла достать ее даже кончиками пальцев, хотя и содрала себе щиколотку до крови. Неужели все бессмысленно? Сжав зубы и уткнувшись в рукав свитера, я расплакалась – впервые за последнее время по-настоящему горько… Эта забытая шпилька, немой свидетель разыгравшейся здесь трагедии, была моим единственным шансом. Неужели и он окажется призрачным? Я плакала до тех пор, пока не промок рукав, из которого уже начали вылезать нитки.

Нитки.

Эта мысль мгновенно пронзила меня, нитки – вот что может мне помочь. Нитки. Петля. Я вырвала из рукава несколько ниток, смочила их во рту и скатала простенький толстый жгут. Подцепить шпильку мне удалось только с сорок третьего раза. Я аккуратно считала попытки… Когда я наконец-то взяла в руки шпильку, то поняла, что спасена. С трудом уняв колотящееся сердце, я вставила ее в маленькую дырочку замка… Через пятнадцать минут я поняла, что ничего не выйдет, чертов Келли обезопасил себя капитально, ему не стоило бояться зажигалки и серных спичечных головок. Мое отчаяние стало кромешным, и, чтобы хоть как-то справиться с собой, чтобы пощадить готовую взорваться голову, я начала орать. Я кричала так долго и так громко, что сорвала голос. А, сорвав его, снова и снова, с отчаянием обреченного на смерть, тыкала проклятую шпильку в жерло замка. Ничего, ничего, ничего не происходило…

Я готова была выбросить проклятую шпильку подальше, за телефонный ящик, в угол, к доберманам, скалящим пасти во дворе. Но оставалось еще что-то, для чего эта шпилька могла понадобиться…

Стальной прут шел к комнате, которая всегда оставалась закрытой: во всяком случае, когда я бодрствовала, Келли не открывал ее ни разу. Я проверяла ее тысячу раз, я исцарапала ногтями всю ее поверхность, мореный дуб, отличная древесина. Старый дом Келли отличался добротностью. “Не входите в старый дом”, – я столько раз повторяла про себя эти слова, что почти поверила им…

Прут исчезал под дверью, но ведь и дверной замок можно попытаться открыть. Может быть, сейчас мне повезет больше.

Спустя несколько минут, сложив шпильку по конфигурации замка, я все-таки открыла дверь. Это был сомнительный успех, я только углубилась в территорию противника, ничего при этом не выиграв. Впрочем, в любом случае это был новый пейзаж, новый ландшафт, отличающийся от того, к которому успели привыкнуть мои глаза. У меня даже перехватило дыхание от множества вещей, которые я теперь могу рассмотреть.

Спустя десять минут я поняла, что эта комната принадлежит Лидочке Горбовской. Не матери Келли, нет, тут и не пахло старой кофтой Лидии Николаевны Веселкиной.

Здесь царствовала Лидочка. Я уловила чуть затхлый аромат выдохшихся духов, а открыв гардероб, увидела платья и костюмы, все по моде пятидесятых годов. Должно быть, все они когда-то принадлежали Лидочке. И как только я увидела все эти платья, мысль о спасении пронзила меня: теперь я знаю, что нужно делать.