Три прыжка Ван Луня. Китайский роман - Альфред Дёблин

«Он просто сумасшедший, служитель буддийского божка!»

«Это он сбил с толку Ли; а теперь явился сюда и пугает нас его мертвой головой!»

«Оставьте меня. Вы мне не братья!»

Один из присутствующих, потеряв самообладание, выскочил из-за стола, хлопнул в ладоши:

«Да на кой ляд нам быть твоими братьями, как-нибудь и без тебя обойдемся! Не слушайте его, вышвырните его вон, он опасен! Он на всех, всех нас навлечет беду! А у меня на руках отец и трое малолетних детей!»

«Пусть Го скажет, что он собирался сказать. Го, говори!»

«Братья, я останусь здесь, никуда не уйду, но я не навлеку на вас несчастья. Погасите свет: чтобы снаружи не было видно наших теней».

Два квадратных окошка, затянутые бумагой и освещенные белой луной, заглянули в темную комнату как испуганные глаза. Шарканье, ворчание по углам. «Он принесет нам беду!»

«Я терплю ваши оскорбления только потому, что жалею вас. Через несколько недель — или месяцев — случится неизбежное. Ван Лунь уже направляется сюда; „Белый Лотос“, ваш союз, прислал гонцов из Шаньдуна с уведомлением о том, что произойдет дальше. Вам пока еще не накинули на шеи удавки; ваши дома пока целы и невредимы. Однако уже сейчас солдаты расположились на постой в вашем городе. Я говорю с вами спокойно, не как подстрекатель. Мы-то, „поистине слабые“, отыщем свой путь и без посторонней помощи; мы в любом случае не можем с него сбиться…»

«Кончай, Го, грезить наяву, переходи к делу, к делу!»

«О Западном Рае я вам рассказывать не буду. Замечу только, что „поистине слабые“ отнюдь не жаждут прямо сейчас оказаться у Черной реки: никто не вправе выпалывать нас, как сорную траву. Говорить о врагах тоже не имеет смысла; но, как вы понимаете, они у вас и у нас одни и те же. Потому я и пришел с вами побеседовать; и вам бы стоило меня выслушать, ибо на карту поставлены ваши жизни, жизни ваших родителей и сыновей».

Кузнец забормотал: «Для нас, простолюдинов, нет никакой справедливости — совсем никакой. Нет и богов, которые бы нас слушали, — разве что вертухаи бога смерти; все против нас: и император, Сын Неба, и покорившиеся ему духи городов, крепостных стен, рек и полей. Радуйтесь же, что нашлась наконец сила, готовая обрушиться на предателей нашей земли! Посмотрите на меня — я радуюсь!»

У Го клацнули зубы: «Нас отшвырнули как ненужный хлам; но мы не допустим, чтобы солдаты злодейски убивали наших сестер и братьев. Все наши сейчас возмущаются — так же, как я. Я не подстрекатель; и мне обидно, что вы принимаете меня за такового. Задумайтесь, что вы делаете, зачем хотите нас оттолкнуть! Как я могу спокойно дожидаться кровавой бойни, жертвами которой станут и наши братья, и многие ваши родичи? Или вы не слыхали о судьбе Ма Ноу? Не молчите же, прислушайтесь к словам кузнеца; разве вы не любили Ли, чей неприкаянный дух сегодня бродит возле этих дверей? Я не принесу вам несчастья; я отрекся от родителей и предков, от семейной чести; вы что же, всерьез полагаете, будто я сделал это просто так, за здорово живешь? Вы жестоки и неразумны — но ведь и я такой же. Вот распахну сейчас дверь, сорву бумагу с окон и закричу на всю улицу: о том, что зовут меня Го, что я — бывший командир отряда императорских гвардейцев и мне сам государь когда-то пожаловал мешочек леденцов; что я — друг Ван Луня, и покойного Ма Ноу, и недавно убиенного Ли — сижу сейчас здесь, в клубе гильдий, брошенный на произвол судьбы членами этих самых гильдий, которые должны были бы поддержать меня, но из трусости не поддерживают. Я буду кричать на улицах, чтобы духи — озлобленные, неприкаянные духи, скитающиеся в уличной грязи и среди ветвей деревьев — услышали все это. Для них нет места на земле — как и для нас, „поистине слабых“; ни жалости, ни даже доброго взгляда, ни ароматных курений; они меня услышат. Помогите же мне, помогите — злые, любимые духи!»

И он принялся призывать отвратительных духов, способных навлечь на человека смерть; равномерно двигалась голова бывшего усмирителя демонов, выкликала пагубные имена. В страхе жались по углам члены гильдий, затыкали себе пальцами уши, стискивали руки. Кузнецу крикнули, чтобы он связал Го, запер в одной из комнат. Но кузнец и Го о чем-то тихо беседовали. Внезапно все сгрудились вокруг этих двоих, присели на корточки, шептались; зрачки и ноздри расширились от возбуждения. Го, который опять задышал медленнее, смотрел прямо перед собой, раскланивался.

На рыночной площади стояло самое великолепное здание во всем квартале — храм городского бога. Оно было зажато между лавками и ларьками; зато далеко вглубь простиралась принадлежащая ему территория — парк с цветочными клумбами и оранжереей. Торговцы бесцеремонно сваливали всякие отбросы прямо перед деревянными выкрашенными в красный цвет воротами; некоторым фиглярам удавалось подпрыгнуть так высоко, что они дотягивались до грозди зеленых фонариков. Целые толпы нищих попрошаек и слепых музыкантов протискивались между каменными «львиными собачками», сидевшими по сторонам от входа; серые зверюги с выпуклыми, словно яйца, глазами распушили мохнатые хвосты: один хвост напоминал веер, другой — развернутый павлиний шлейф. Обе части высокой двойной крыши были изогнуты как корабельные кили; с их черных ребер смотрели на прохожих воины в латах — с алебардами, кривыми мечами и кинжалами. На самом высоком коньке застыл серебряный воин — между двумя лучниками, которые целились вниз. Через ворота непрерывно двигался людской поток: все хотели попасть на театральные представления, которые устраивались во дворе храма. Тут же в проходе брили своих клиентов цирюльники, зазывали покупателей продавцы нарциссов[283]; мусорщики, общественные и частные, граблями и лопатами убирали грязь[284]; перемазанные мальчишки упражнялись в бросании кирпичей.

Перед молитвенным залом, посреди гигантского двора, возвышалась открытая сцена[285]. Ее создатели использовали все средства, чтобы она выделялась своей избыточной роскошью на фоне сдержанного великолепия храма; она поднималась с земли словно обворожительная танцовщица, которая, медленно обводя зрителей томным взглядом, заставляет их забыть обо всем на свете. Восемь отшлифованных деревянных столбов подбрасывали высоко вверх крышу, четыре «киля» которой круто загибались над водосточными желобами — как будто нечто движущееся, бесшумно скатившись сверху, должно было, получив толчок, опять подскочить вверх. Красно-синие помпоны, флажки, колокольчики свисали с водосточного желоба. По черным кровельным ребрам топотали белые лошадки, звенели металлические подвески, части вооружения разъяренных бойцов. Под самой крышей какой-то фантастический зверь карабкался вверх по столбу, прижимаясь к нему плоским брюхом, распускал разноцветные крылья, долбил белым клювом дерево, красным и золотым переливалась его спина: то был зверь-птица, феникс[286].

По другую сторону сцены — такой высокий, что конька его крыши нельзя было увидеть со двора — располагался храм. Он напоминал не просто крепкого, уверенно стоящего на земле крестьянина, но — и в этом заключалась его тайна — того Горбуна, ловца цикад, о котором нам поведал Лецзы: Горбун упражнялся с глиняными шариками, стараясь уложить их на коконе цикады, чтобы они не скатывались вниз; когда ему удавалось удержать в равновесии одновременно пять шариков, он мог ловить цикад так, будто просто их подбирал, — ибо стоял неподвижно словно старый пень, руки держал точно сухие ветви; вся его воля сосредотачивалась только на этом[287]. Мощно стоял храм, не слушал музыки, доносившейся с театральных подмостков, утаивал все движения гордыни, как бы в насмешку над ней пропускал совсем мало света в собрание духов и богов, которым предоставил убежище. Беда нависла над ним. Деревянный кумир городского бога[288], еще месяц назад кичившийся богатым нарядом и собственной печатью, сейчас, опозоренный, стыдливо томился в полумраке. Ибо городским богом сделали недостойного: когда здесь участились беспорядки, разбойные нападения, поджоги, градоначальник приказал раздеть бога донага и, чтобы утяжелить наказание, выволочь его, предварительно обмотав ему шею цепями, за храмовые ворота. Когда порядок был восстановлен, бога вернули на его законное место, но на сей раз облачили в дешевый халат; почерневший от солнечного света и от несправедливых обвинений, бог теперь упорно молчал в тихом как могила храмовом зале. Никто из окружавших его многочисленных пестро разодетых помощников — секретарей, шпионов, палачей, вертухаев, полицейских — не сомневался в том, что униженный, но не утративший силы воли бог в самом скором времени решится на какую-нибудь крайность. Ибо город на свою же погибель выпестовал в нем демона[289].

А совсем рядом от входа в храм потайная дверца вела в большое здание ломбарда[290], служившего также местом совещаний для членов различных гильдий и тайных союзов. Мятежники не без оснований полагали, что строение, вплотную примыкающее к жилищу бога-покровителя крепостных стен и рвов, наилучшим образом обеспечит им безопасность. В этом длинном и низком складском помещении были сложены предметы мебели, узлы с одеждой, театральные костюмы, украшения, паланкины. От узлов и ящиков исходил маслянистый запах. Здесь подолгу не бывало никого, кроме крыс и мышей. Однако на третий день после выступления Го в клубе гильдий сюда пришли, после закрытия рынка, более трех сотен человек, которые молча ожидали чего-то. Они заполнили все помещение; одеты были обычно, по-будничному. Приветствия, взмахи рук, самые невероятные позы… Почти все собравшиеся знали друг друга: представители влиятельных гильдий, «братья» и «сестры» из секты «поистине слабых», замкнувшийся в себе Го. Кузнец приглушенно крикнул седобородому человеку: