Три прыжка Ван Луня. Китайский роман - Альфред Дёблин

Люди окружали «трибуну» монолитной стеной. Старик спустился по ступенькам. «А как же с решением?» — спрашивали его. Театральные фонарики за окнами все еще горели. Гулко звучали имена: «Ван Лунь» и «Мин». Человеческая масса распалась. Толпа, разделившись на части, толчками выплескивалась через дверные проемы на покрытый бездонными лужами храмовый двор, в обезлюдевшие переулки, в мокрый от дождя парк, принадлежащий храму. Некоторые остались в сарае, захлопнули окна, поудобнее устроились на мягких тюках с одеждой — и уже храпели.

объявился в маленьком селении близ Хуайцина, где жили почти исключительно его приверженцы и друзья «Белого Лотоса». Менее чем через неделю под его началом уже собралось восемь сотен прилично вооруженных солдат, расположившихся лагерем в окрестностях. Тяжелые личные переживания, страстные споры, потом повторявшиеся и в других местах, предшествовали образованию войска «поистине слабых». Процесс превращения мирных людей — ибо непосредственной угрозы нападения императорских солдат пока не было — в отряд сеющих смерть и обреченных на смерть воинов проходил болезненно. Не встретив по пути правительственных войск, Ван Лунь привел свой отряд к Хуайцину. И вот через месяц после того, как Желтый Колокол впервые посетил Го, через три недели после памятного собрания в ломбарде Ван со своими солдатами бросился на штурм города; караульные у ворот, полицейские были убиты; солдат гарнизона окружили, Вановы лучники расстреливали их со стен; чиновников безо всякой жалости принесли в жертву народному гневу. Большой город оказался в полном распоряжении Ван Луня. Люди ликовали на улицах. Бряцая оружием, как стая диких зверей ворвались солдаты Ван Луня в город: озлобившиеся из-за насилия, совершенного над их душами, теперь они действительно жаждали мести. Победа ничего для них не значила: они снялись с места и совершили все это лишь для того, чтобы когда-нибудь позже опять стать мирными нищими, скромными ремесленниками и рабочими. Чжаохуэй мог вздохнуть спокойно: дым рассеялся; из-под тлеющих угольев вынырнули отчетливо видимые, алчные языки пламени.

Наутро после взятия города во дворе запертого ямэня сидели Ван Лунь и Го. Сидели в том отгороженном деревянной перегородкой закутке, куда обычно приходили просители. На оживленных улицах было шумно: хлопали выстрелы салютов, били в гонги участники торжественных шествий. Ван — в сером просторном халате без пояса, в большой соломенной шляпе — сидел на скамье, скрестив ноги; его голос приобрел по-военному отчетливое, резкое звучание. Когда он смеялся, из груди вырывались клокочущие раскаты, похожие на конское ржание. Он смотрел уверенно, прямо перед собой — или направо, налево, — но всегда испытующе, взглядом начальника; и говорил тоже уверенно — так, что создавалось впечатление, будто его слова имеют силу приказа, ознакомления с окончательным решением, непререкаемого разъяснения. Он смерил Го снисходительно-добродушным взглядом: «Ты все еще переживаешь из-за той нашей встречи?» Го мрачно взглянул исподлобья, пригладил простой халат: «Переживал, Ван». «Не сомневаюсь, Го. Для меня это тоже было чем-то вроде ушата холодной воды — то, что ты мне тогда рассказал о Ма Ноу. От такого не сразу очухаешься». И он захохотал так громко, бесцеремонно, что Го невольно вспомнил, как Ван смеялся с проститутками у ворот этого же города. «Помнишь, я тогда сверзился с холма — хоп-хоп — покатился в снег, и Желтый Скакун со мной, донельзя довольный. Я, пока катился, чуть руку себе не отрезал. Го, что за времена тогда были!»

«Может, времена и вправду были безумные. Только я, Ван, мало изменился с тех безумных времен».

«Сознание, что ты теперь в безопасности, за тысячу ли от места, где тебя ищут, благодатная Сяохэ, рыбалки с бакланами — все это успокаивает. Да что с тобой? Го?!»

«Мне грустно».

«Это я вижу».

«Ну и всё».

«Ты в чем-то винишь меня?»

«Да нет, Ван. Просто я сам не поспеваю за временем».

«Мои солдаты справляются с этим лучше, чем ты. Лук натянут, стрела на тетиве, знай себе стреляй. А мысль одна: попасть в цель! У кого имеются и другие мысли, тот мне не нужен, он для меня чересчур хорош».

«Пребывание в Сяохэ пошло тебе на пользу, мне даже завидно».

Ван пружинисто вскочил, потянул за собою Го: «Го, послушай! Послушай, подумай и ответь. Когда я учу солдат, моих „поистине слабых“, так: натягивайте лук, цельтесь, стреляйте и, главное, всегда попадайте в цель, — правильно я их учу или нет? Только сперва подумай, Го».

Го качнул головой: «Отпусти мои руки. Я рад, что ты снова здесь».

«Может, оно и так. И все же: что ты теперь, что мне с тобою делать?»

«Давай сядем. Я не изменился так сильно, как ты, — и жалею, что не последовал за Ма Ноу в Яньчжоу, не выпил твой яд. Тогда я остался бы там, где я есть сейчас и где всегда хотел быть. Те, что погибли в Монгольском квартале, были лучшими из лучших — можешь, Ван, мне поверить. Желтый Колокол пошел другим путем, и ты тоже, и многие другие; я же не могу идти с вами. Я к тебе привязан и простил тебе несчастье Ма Ноу; но того, что надвигается теперь, я не понимаю и участвовать в этом не хочу. Я „поистине слабый“, я хочу приспосабливаться к Дао и не противиться судьбе, какие бы удары ни получал. На коне я уже сидел — еще до того, как пришел к вам в горы Наньгу, и из лука стрелял, и размахивал копьем и мечом. Сколько всего я в те поры натерпелся — именно потому, что натерпелся, я и бежал от коней и оружия, ухватился за твое благое, поистине благое учение. Быть свободным, оставаться свободным — да я же буду неуязвим, какой мальчик, какое безнадежное желание смогут причинить мне вред! Ты уже слышишь по моему восторженному тону: ты нас не разочаровал. Наши души не измельчали в стремлении к богатству или к долгой жизни. Несчастье обрушилось на нас внезапно. Прокралось в дверную щель, раз — и очутилось здесь, как желанный, но мертворожденный ребенок. Ван Лунь, не может быть, чтобы Сяохэ отняла у тебя всё! Да, спору нет, реки и море там бурные — великая плотина и та не выдерживает напора; но ведь не могли же они выломать из тебя все самое надежное, незыблемое! Я и сам, Ван, хоть и без большой охоты, помогал подготавливать то, что мы сейчас имеем. Желтый Колокол уговорил меня; тот, кто болен, хватается за первое, что попадется под руку. Но теперь я понял: было бы лучше, если бы мы все погибли, как те сотни наших сестер и братьев, которых Чжаохуэй уже убил. Это было бы в десять, в тысячу, в миллион раз лучше — поверь мне, Ван Лунь, прошу тебя, поверь, — чем то, что ты вошел в этот город, сеешь здесь смерть, и, если тебе повезет, создашь новое царство, которое очень скоро станет таким же неправедным, как другие».

Го, расслабившись, смотрел на Вана больным, неуверенным взглядом.

Но это не тронуло бронзоволицего великана: «Хорошо, Го, что ты высказался начистоту. Я тебе отвечу. Многие солдаты тоже спрашивали меня о подобных вещах».

«Да, ответь, скажи что-нибудь. Ты исцелишь меня, если поговоришь со мной так, как говорил с нищими в горах Наньгу. Ведь в конце концов, и это меня успокаивает, ты остался прежним Ван Лунем — тем, на кого все надеются, на кого надеялся и до сих пор надеюсь я сам».

Ван все еще стоял, покачиваясь на пятках, и сел, только начав говорить; говорил же он жестко, непререкаемо: «Что император издал указ о нашем уничтожении, ты, конечно, знаешь. Но кто такой император? Каков смысл самого этого слова? Я знаю, молнии иногда попадают в людей — возле рек, на воде, под буками; человек может погибнуть и от камнепада; а еще ему угрожают наводнения, пожары, дикие звери, змеи. И демоны. Все они могут нас убить. И спастись от их буйства вряд ли возможно. Но кто такой „император“? Неслыханно бесстыдное притязание императора — на право нас убивать — чем оно обосновано? Он ведь такой же человек, как ты, как я, как наши солдаты. Только потому, что его предок, ныне покойный уроженец Маньчжурии, когда-то пришел сюда и захватил империю Минов, император Цяньлун считает себя вправе убить „поистине слабых“ и, в частности, меня. Но это деяние его предка — оно что же, приравнивает Цяньлуна к наводнениям, камнепадам, змеям? Объясни мне, Го. Пока ты не опровергнешь мнение покойного Чу, который считал всех императоров грабителями и убийцами, виновными в массовых смертях, я не соглашусь с тем, что они — судьба „расколотых дынь“ и „поистине слабых“. Я не стану добровольно глотать яд. Я просто укажу им, где их место. Наш союз живет на земле, которая по праву принадлежит нам».

«Это что-то совсем новое; такого я еще от тебя не слыхал; я, признаюсь, почувствовал себя не в своей тарелке».

«Найти себе тарелку нетрудно, дорогой брат».

Го, глубоко изумленный: «Ну, наверно, наверно… И что же, по-твоему, я должен делать? Подобные фразочки, знаешь, я. и сам говорил — другим».