Три прыжка Ван Луня. Китайский роман - Альфред Дёблин

«И кто только пустил вас на мой плот?»

«Ты сам».

Ван впал в бешенство. Его шест откатился в сторону. Плот продолжал дрейфовать.

«Лжете; вы все — обманщики, бездельники, неумехи. Признайтесь! Чего вы явились ко мне искать работу? Ваши корзины наполовину пусты. Взгляните, как бакланы уплетают мою рыбу — вы, обезьяны! Такие помощники мне не нужны. И почему именно мне попались эти мерзавцы — когда вокруг сколько угодно нормальных работящих людей!»

В припадке гнева Ван совершенно забыл о том, что надо грести; Тан, балансируя, подошел к рулевому шесту, наклонился над ним; рыбак схватил его за плечо и швырнул на бревна. Тан, насквозь мокрый, молча вернулся к своей корзине, дрожа от холода.

Ван опять стал медленно подгонять плот к флотилии. Вместе со сланцевыми сизыми тучами надвигалась буря — уже басисто громыхала вдали. Складки волн, как ни странно, разгладились. Внезапно Тан, который после полученной взбучки, казалось, потерял контроль над собой, отчаянно крикнул:

«Пусть же она скорее нагрянет, пусть все здесь порушит! Пусть все порушит, опрокинет в воду! Я так хочу!»

Ван наблюдал за ним остекленевшим взглядом:

«Ты тоже? Мы уже причаливаем. Так быстро, Тан, ничего не происходит. На этот раз дракон отпустит тебя. Вечно одни и те же истории, уж мне-то они знакомы. Главное — ничего не хотеть, ничего не хотеть».

В деревенской корчме, куда они первым делом заглянули, когда сошли на берег, Ван представил четырех «братьев» как своих земляков из Шаньдуна. Ван, который, как и другие, хлебал из чашки мясной бульон, ввязался в разговор о каких-то давних местных конфликтах. Он расположился со всеми удобствами, упомянул между прочим и о собственном тесте, который собирается дешево продать ему лучший кусок своего маисового поля.

Один пожилой рыбак, друг Вана, ближе к вечеру погнал Ванов плот обратно, силы у него одного было столько же, сколько у четырех торговцев. Сам Ван возвращался на плоту зажиточного соседа, не пожелавшего с ним расстаться.

Тот вечер четверо «братьев» провели в старом — еще холостяцком — домике Вана. Ван представил их своей молодой жене, хрупкому и улыбчивому созданию: женщина изумленно взглянула на неожиданных посетителей, дважды с тревогой спросила о цели их приезда, после чего заторопилась домой.

Ван проводил ее, нежно обняв, на двор; и тут же вернулся, остановился в дверях, протянул к гостям, которые, сидя на циновках, прихлебывали чай, перекрещенные в запястьях руки:

«Ну?»

И, поскольку они не шевельнулись, а только недоуменно смотрели на него, добавил:

«Вы с собой ничего не захватили? Жаль».

Руки опустились:

«Было бы проще связать меня и увести силой. Без долгих разговоров. Но вы слишком уверены в себе. В том, что обойдетесь без веревок».

Циновка зашелестела, он уселся напротив, они молча глотали чай.

«Напомните-ка мне ваши имена, и откуда вы родом. Больше ни о чем не рассказывайте. Это все лишнее».

Они тихо назвали себя.

«Теперь я с вами познакомился. Вы — четверо или пятеро, — должно быть, воображаете себя героями, потому что добрались от Чжили, через Шаньдун и Ганьсу, аж досюда, до великой плотины? Я тоже когда-то вот так же добирался до Шаньдуна. Особенно ты, Тан, корчишь из себя невесть что. Думаешь, будто совершаешь геройский подвиг… Подвиг, Тан, заключается совсем не в том, чтобы прятать ведро с головой Чу в комнате своего больного друга. Хозяин гостиницы, кстати, уже давно обнаружил эту голову. Но ты ошибаешься, если из моих слов заключил, что теперь я, как и вы, скомпрометирован и мне придется бежать из Сяохэ. Так просто, дорогие кролики, меня не поймаешь! Лучше расскажи — ты, с вывихнутым плечом, — как тебя угораздило прибиться к „поистине слабым“?»

Один из торговцев — тот, который знал местный диалект и у которого действительно было вывихнуто плечо, — вежливо поклонился:

«У себя дома я ни в чем не нуждался. Моя семья не из бедных. Но ты — великий чародей».

«Да, об этом я уже слышал. Собственно, так оно и есть. Я разбрызгиваю вокруг себя яд. Который распространяется все дальше. Но вы продолжайте. Какими вы видитесь себе — сейчас, когда сидите здесь? Вам незачем меня бояться. Я не такой закоренелый упрямец, каким был мой покойный брат Ма Ноу, когда я пытался с ним говорить. Едва увидев вас, стоящих на берегу, я сразу все понял. Мою судьбу, всю мою судьбу, и судьбу моей жены. Я ведь вас ждал, уже много месяцев ждал — со страхом! Потому что теперь жизнь моя расколется пополам. И я этого боялся, еще как!»

«Сознает ли Ван Лунь, — прервал затянувшуюся паузу Тан, — что он рычит как лев, как обленившийся лев, которого выгоняют из клетки?»

«Для вас я и так сделал много, слишком много. А вы не предлагаете мне даже паршивого медяка. Только дразните такими вот словами, обрабатываете, как вам нужно. Подводите под меня подкоп. Вы хотите заманить меня в Чжили, чтобы в удобном для вас месте принести в жертву, — или в Шаньдун. Скорее всего, заклание жертвы состоится в Цзинани. Как же бестолково вы обделываете свои дела! Скольких из вас еще убыот по приказу императора Цяньлуна? Тысячу — или десять, или двадцать тысяч? Вам очень скоро придется пересчитывать своих людей — парой больше, парой меньше. Женщины на джонках каждый день ненароком проламывают череп какому-нибудь червячку, и меня это не беспокоит, да и никто из вас по такому поводу даже пальцем не шевельнет. Сколько бы я ни злился из-за того, что делает император, или что делают женщины, или что делает богиня кишечной лихорадки, меня все это не касается. Ни в одной книге не написано, что и меня тоже должны убить, если в Чжили убивают десятки, сотни тысяч других людей. Зачем же вы, словно привидения, бегаете за мной? Я вам ничего не должен. И я ничем, ничем не могу вам помочь». Уже совсем стемнело. Они сидели на полу, покачивая головами, не узнавая друг друга.

«Чем только я не пожертвовал, чего у меня не отняли! И вы еще смеете являться ко мне с такими вещами. С рассказами о задушенных друзьях. С открученными головами. Как если бы я был ярмарочным балаганом, кабинетом редкостей, который надо чем-то заполнить. Я рад, что мои отец и мать уже умерли, иначе кто-нибудь подсуетился бы и быстренько их кокнул, после чего принес бы мне ногу — поскольку она удобна для транспортировки, — или засоленное лицо, или аккуратно запакованную в бумагу грудь моей матери. Чтобы сделать меня более покладистым. Такова моя участь. Я это понял. И последую за вами. У меня имеются жена, дом, поле с хлопчатником, плот; меня здесь уважают. Но вы суете мне под нос засоленную голову в ведре — на мол, жри и радуйся, а все, что приобрел здесь, брось».

Ван стал кружить по комнате, что-то искал. Щелкнул кремнем, зажег масляный светильник на печке. Пошарил там наверху, тяжело опустился на пол рядом с ними, положил себе на колени длинный обернутый полосами коры предмет. Когда он снял кору, сверкнуло обнаженное лезвие. Гости быстро опустили головы. Ван Лунь бережно держал на ладонях Желтого Скакуна.

На следующее утро, еще до рассвета, тележка выкатилась из ворот гостиницы; ловец ужей хромал, и его пришлось поддерживать под руки; пятеро приятелей покинули селение и направились к северу. На проселочной дороге медленно двигавшихся торговцев догнал сутулый верзила в соломенной шляпе.

Запыхавшийся Ван Лунь прежде всего спросил, почему они исчезли, ничего ему не сказав: хорошо, хозяин гостиницы послал своего работника — показать Вану, куда ушли его земляки. Торговцы печально переглянулись, и тот, у кого было вывихнуто плечо, смущенно пробормотал:

«Нам стало стыдно. Мы сожалеем, что пришли. Мы не хотим быть виновными в том, о чем ты говорил».

«Мы все братья, — добавил от себя Тан, — и не хотим на тебя давить».

Ван Лунь в ярости набросился на Тана: «Вы трусы — стыдно вам, видите ли, и вы боитесь вины — а взять ее на себя вам слабо?»

«Какая польза от твоей брани?»

«Стоило мне обругать вас, и вы пошли на попятную. Вы же гонцы! Вам, хочу я сказать, не пристало отступать, не пристало поддаваться страху. Что же вы не надавили на меня — а, проныра? — что же не взяли на себя вину? Вот, значит, каковы мои „поистине слабые“? Да, вы поистине, поистине слабы!»

Ван Лунь настаивал, чтобы они шагали быстрее: когда рассветет, их не должно быть видно из селения. У самого дальнего камня-вехи на дороге к селению они стали свидетелями того, как Ваном овладела тоска: он ведь прощался со своей землей, с женой. Потом путники разделились, Ван Лунь выбрал себе в напарники Тана. Ван держался замкнуто; они шагали по дорогам, иногда прятались, старались не привлекать к себе внимания, делали необходимые закупки, нищенствовали, выпрашивая рис, дыни, воду — так незаметно проходили дни. Тана не покидало ощущение, будто он ведет в Чжили пленника. Ван ночами часто разговаривал сам с собой и, казалось, боролся со своим «я», заставлял его покориться. Сообразительный Тан заметил: единственным, о чем его жуткий попутчик постоянно просил рассказывать — и жадно внимал этим рассказам, буквально ловил их налету, — были зверства ветеранов джунгарской войны, примеры жестокого обращения с «братьями»; Ван, похоже, упивался такого рода деталями, получал от них удовольствие. Тан даже слышал, как по ночам он пересказывал сам себе услышанные истории. Молодой торговец в присутствии своего спутника опасался за собственную жизнь. Ведь Ван иногда осыпал его упреками и мрачно уверял, что уже давно — с ужасом — ждал прихода гонцов. Зная, что они сумеют добиться своего. Сумеют. Молодой торговец втайне сожалел о том, что натворил, подумывал даже сбежать, однако было очевидно, что Ван Лунь за ним постоянно наблюдает. И он, торговец, не отваживался задавать рыбаку никаких вопросов.