Шпион в Юрском периоде - Геннадий Прашкевич

— О чем это вы?

— Мой вид, — терпеливо пояснил доктор Хэссоп, — развивался более миллиона лет. Он питался личинками и жуками, зернами и кореньями, мясом и рыбой, он испытывал голод и жажду. Руки и мозг, способные изменять мир, сделали человека человеком, но те же руки и мозг отняли у нас природу. Наша жизнь нынче отдана на откуп машинам. А ведь люди моего вида, Эл, участвовали в создании так называемой культуры непосредственно. Каменотес, ремесленник, ученый. А вот ваш вид, Эл, утрачивает связь с вещами. Даже свою любимую машину вы замечаете лишь тогда, когда она останавливается. Цветение яблони и восход солнца над океаном оставляют вас равнодушными. Люди, подобные мне, знали истинный вкус хлеба и соли. Они умели любоваться цветком, восходом или прибоем. Они не знали точно, что именно связывает их с цветущим деревом, но они чувствовали, догадывались, что такая связь есть. А вы, Эл, едите химию, пьете химию, дышите химией. Ваши фрукты давно утратили естественный вкус, а ведь когда‑то они были такими же шедеврами природы, как мозг Шекспира и Леонардо. Понимаешь? Вы — другие. Не умея воссоздать даже самого крошечного и глупого моллюска, вы научились разрушать целые миры.

— У нас были достойные учителя, — хмыкнул я. — Вы что же, принимаете меня за идиота?

— Нет, Эл, ты не идиот. К твоему счастью, жизнь твоих родителей текла ровно, щитовидная железа у тебя в порядке, организм в меру напитан йодом, эндокринные железы функционируют нормально. Я военный врач, можешь мне. верить. Ты получил совершенный организм, я не первый год слежу за его работой. Твоя кожа не пигментирована до черноты, и адисонова болезнь тебя минула. Ты совершенно нормален, Эл, и все же нормален не в нашем смысле…

— Замолчите! — ударил я кулаком по воде.

— Ладно, — сказал он и медленно вышел из ванной.

9

Не в пример доктору Хэссопу, шеф заявил:

— Это было твое самое короткое дело, Эл! Поздравляю. Такого эффекта я даже не ожидал.

Я не знал, о каком эффекте он говорит. Может, о двух уничтоженных машинах Парка? Я просто потребовал усилитель. Они переглянулись. Но ведь я был победителем. Они, естественно, готовы были выполнить любое условие.

Ничего не объясняя, я подключил к усилителю записывающее устройство, вмонтированное в серебряное кольцо Джека Берримена.

Шорох, поскрипывание.

Может, Джек полз? Сдержанный стон.

Я снова чувствовал вкус металла во рту. Наверное, Джек был ранен. Мы услышали грохот выстрела. Судя по звуку, стрелял сам Джек. Он задыхался. Еще один выстрел, и кабинет шефа взорвал вопль отчаявшегося, вконец загнанного человека. Он был ужасен, в нем не осталось ничего человеческого. “Господи! Господи! Господи! Господи! — вопил Джек Берримен, лучший профессионал Консультации. — Господи! Господи! Господи! Господи! — Он вопил, как заведенный, одни и те же слова. — Господи! Господи! Господи! Господи!” И пока пленка не кончилась, мы слышали только этот постепенно стихающий, переходящий в стон вопль: “Господи! Господи! Господи! Господи!”

Доктор Хэссоп потрясенно уставился на меня.

Шеф покачал головой и протянул вечное перо и бумагу.

Я усмехнулся. Шеф ждал отчета. Он даже не спросил, что случилось с Джеком.

Но этой усмешкой я и ограничился. Удобнее сел за стол и положил перед собой лист бумаги. О чем, собственно, писать? О страхе? О газетах, которые то с удовольствием, то с тревогой, но всегда без иронии рассказывают подписчикам об устройствах, превращающих любую энергетическую цепь в источник информации? Эти же газеты с удовольствием описывают разнообразные орудия тайной войны. Черт побери! За мизерную сумму действительно можно купить миниатюрное записывающее устройство, которое тут же самоуничтожится, если вдруг не ты, а кто‑то чужой решит воспользоваться твоими записями.

Тайная, жестокая, нескончаемая война, объявленная самим себе.

Мы упорно движемся к обществу, полностью лишенному частной жизни.

Может, это и имел в виду доктор Хэссоп, говоря о разных видах людей? Ведь если люди перестают верить во всех и вся, разве это не конец?

— Я вступил в контакт с людьми Фила Номмена, — сообщил я шефу.

— Знаю, — кивнул он. — Я догадывался.

— Мне нельзя оставаться в городе.

— Тебе и не надо оставаться. Нужная документация уже у нас.

— Но я не добыл никакой документации.

— Этим занималась Джой. У каждого свое задание. Ты здорово прикрыл ее, Эл. Она будет рада это услышать.

Рада…

Я усмехнулся.

Первым пал Берримен.

Потом инженер Нил Формен, затем охранник, стоявший перед сейфом.

Еще двоих я оставил в юрских болотах. Сюда же следует приплюсовать дежурного с электронного поста фирмы “Трэвел” и погибших на шоссе водителей.

“У тебя добрые руки…”

Я коротко набросал на бумаге детали проведенной акции.

— Кто говорил с вами по телефону, когда я находился вчера в вашем разборном кабинете?

— Да ты же и говорил, Эл! — Шефа обуяла эйфория. — Ты замкнул петлю времени.

— Что вы собираетесь делать с добытой Джой документацией? Ее же нельзя кому‑то продать. Фирма “Трэвел” не потерпит этого.

— Поэтому мы и продадим документацию именно фирме “Трэвел”.

Он засмеялся и выложил передо мною паспорт, авиабилет и кучу кредитных карт.

— Ближайшим бортом, Эл, ты улетишь в Европу.

— Что мне там делать?

— Отдыхать!

Он произнес это как приказ.

— Всего только отдыхать, Эл! Лежать на песке, смотреть в небо. Нам всем есть что вспомнить, правда?

10

Пройдя паспортный контроль, я заглянул в бар.

Отыскивая в кармане кредитную карту, наткнулся на что‑то твердое.

Развернув мягкую папиросную бумагу, я с изумлением увидел на руке нежно–желтые листочки гинкго, похожие на крошечные сердечки, чуть–чуть тронутые увяданием, и розоватую, подобранную с песков юрского пляжа раковину. На бумажке доктор Хэссоп разборчиво написал: “Астарта субморфоза — пластинчатожаберное мелких юрских морей”.

Когда он успел это определить?

Я выругался и бросил раковину в урну.

Лист гинкго прилип к потной ладони. Я брезгливо сдул его, и, вращаясь, как крошечный бумеранг, он тоже полетел в урну. Это странно подействовало на меня, я бросился к выходу. Тоска, отчаяние и ненависть раздирали мне сердце. Я далеко не сразу заметил двух хмурых коренастых парней, медленно поднявшихся за мной на борт прогревающего турбины “Боинга”.

1974