Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Из записок судебного деятеля - Анатолий Кони

Нужно ли затем говорить о том, какие результаты вызывало до последнего времени сокрытие от присяжных наказания, грозящего подсудимому, — эта своеобразная игра с ними в прятки? Конечно, присяжные, исполняя свою обязанность, должны рассматривать обстоятельства, которыми было окружено и сопровождалось преступление, так сказать, смотря назад от события преступления, но нельзя требовать от них, чтобы они не смотрели и вперед, т. е. на то, что последует с подсудимым, которого они судят. Если они имели право знакомиться с личностью обвиняемого, то, конечно, они должны были иметь и право ознакомиться с последствиями их приговора для подсудимого. На практике после первых двух-трех дел о кражах присяжные уже знали, какое наказание постигнет осужденного ими, но по целому ряду других дел им было известно лишь то, что их суду подлежат преступления, сопряженные с лишением прав и иногда с очень суровыми карами, а о том, какова эта кара, они составляли себе представление нередко из разъяснений какого-нибудь случайно находившегося в их среде самозванного юриста, считающего себя знатоком уголовных законов, потому что он служил в уездном суде или полицейском управлении. Мне пришлось председательствовать в восьмидесятых годах по делу сына купца-миллионера, известного своим уголовным процессом. Состоя в связи с одной женщиной, молодой человек ожидал, вследствие заявления ее и приглашенной акушерки, вскоре сделаться отцом. В один прекрасный день он был приглашен к умирающей родильнице, которая подарила ему сына. Уступая ее желанию, тронутый ее судьбой и рождением ребенка, который, по словам акушерки, был похож на него, как две капли воды, он дал ей 6 тысяч рублей для того, чтобы успокоить ее, быть может, в последние минуты ее жизни, за сына. Через три дня акушерка пришла к нему и сказала, что с такой мошенницей, как недавняя родильница, дела иметь не желает и щадить ее не хочет, так как будущая родильница обещала 3 тысячи рублей, а дала за труды только 300 рублей. При этом она объяснила, что беременность была притворная, «гуттаперчевая», а ребенок был взят напрокат. Таким образом возникло дело о шантаже, но так как наш закон шантажа не знает до сих пор, то по аналогии приходилось применить постановления о мошенничестве. Подсудимые сознались, а известный адвокат Александров просил только о снисхождении, но присяжные после четверти часа совещания вынесли оправдательный приговор. И, когда я в разговоре со старшиной присяжных указал на трудно объяснимый и странный результат их совещаний, он мне сказал: «Помилуйте, господин председатель, кабы за это тюрьма была, то мы бы с дорогой душой обвинили, а ведь за это каторжные работы». Когда же я ему указал, что подсудимым следовало наказание от 1 до 3 месяцев тюремного заключения, то старшина пришел в крайнее изумление, сожалея, что они впали в такую ошибку вследствие того, что в составе присяжных был отставной чиновник, который их уверил, что за это преступление непременно должны быть назначены каторжные работы. Это незнание о наказании особенно бывало вредно по делам о преступлениях, кончающихся лишением жизни. Есть между этими преступлениями такие, которые вовсе не заслуживают и не влекут по закону высшего по строгости наказания — каторжных работ. Таково, например, убийство в драке, нанесение побоев без умысла на убийство, но вызвавшее, однако, смерть, убийство новорожденного урода, не имеющего человеческого образа, и т. п. Между тем все эти дела подсудны присяжным заседателям. У них являлась мысль: тут убийство, смерть, а раз смерть, конечно, будет и самое строгое наказание — каторга. Им никто не имел права объяснить, что тут о каторге нет и помину, что тут наказание гораздо более слабое. Защитник не имел права упоминать о наказании, но иногда он говорил горячую речь, в конце которой его пафос увеличивался, и речь кончалась обыкновенно словами: «Господа присяжные заседатели* я надеюсь, что ваш приговор не заставит подсудимого в тундрах Сибири, под холодным полярным кругом, в снегах и стуже, вспоминать нынешний роковой день». Председатель восклицал: «Вы не имеете права говорить о наказании!» Защитник отвечал: «Я кончил». Затем подсудимый говорил последнее слово. Но как удержать простого человека, а их большинство, от того, чтобы он не сказал: «Помилуйте, кормильцы, куда же вы меня теперь в Сибирь: у меня жена, дети»… Недаром в 1895 году съездом старших председателей и прокуроров судебных палат большинством 19 против 1 было признано необходимым в целях правосудия допустить оглашение перед присяжными наказания, которое грозит обвиняемому. Однако это пожелание осуществлено лишь через 15 лет…

Нельзя затем не отметить и тех неудобных, но, к сожалению, трудно отвратимых условий, которые косвенным образом могут отражаться на настроении и расположении духа присяжных заседателей, нарушая в них сосредоточенность, душевное равновесие и спокойствие, столь необходимое при исполнении их важной обязанности. Присяжные по всем делам, имеющим серьезное значение, окружены своего рода оградой, которая стойко поддерживается с разных сторон всеми участвующими в процессе, через которую никто и ничто не переходит и у входа в которую стоит кассация, как библейский ангел со своим мечом. Но сделано ли что-либо для присяжных внутри этой ограды — одинаковое и равномерное повсюду? Созданы ли условия, устраняющие их физическое и нравственное утомление? Приходится отвечать отрицательно. Пребывание присяжных в суде по делам, длящимся не только несколько дней, но и целые недели и более (харьковское дело о злоупотреблениях в Таганрогской таможне продолжалось шесть недель), представляет для них во многих отношениях тяжкое испытание. Указания Сената и основанная на них практика судов представляют значительные колебания. Так, разрешение отпуска присяжных домой и освобождение их от отяготительного ночного пребывания в суде ставились сначала, в течение долгого времени, в зависимость от важности обстоятельств дела. Затем было разрешено делать различие между угрожающим подсудимому уголовным или исправительным наказанием. Потом признано допустимым отпускать присяжных и при угрозе уголовным наказанием при полной невозможности оставаться им в здании суда. Наконец, циркулярным указом Сената по делам, влекущим уголовное наказание, такой отпуск не дозволен «ни под каким видом». После этого указа, однако, снова начались колебания и отпуск присяжных домой возлагается всецело на ответственность председателя и не служит поводом к отмене приговора, если не будет доказано, что присяжные со вредом для беспристрастия их решения входили в сношение с кем-либо из посторонних. Ввиду всего этого в делах, представляющих особую важность по возбуждаемому ими в обществе интересу или волнению, присяжные заседатели, безусловно, лишаются иногда на долгое время свободы. Не говоря уже о том, что в большей части провинциальных судов, при постройке новых зданий или приспособлении старых, на устройство отдельных помещений для ночлега присяжных не было обращено особого внимания, а в уездных городах, где происходят выездные сессии, таких помещений и вовсе не существует, нет основания предполагать, чтобы и в столицах и в наиболее крупных центрах эти помещения были устроены с необходимыми удобствами и предусмотрительностью. Но даже если бы таковые и существовали, то есть ряд причин, по которым безотлучное пребывание присяжных в суде в течение долгого времени не может не влиять на них удручающим образом. Стоит представить себе картину пребывания присяжных в суде при очень длинных заседаниях в насильственном сообществе людей, весьма часто по своему воспитанию, образу жизни, привычкам общежития и т. п. чуждых друг другу. Необходимость оставить надолго управление домашними или торговыми делами, служебные или профессиональные занятия не может не нарушать душевного спокойствия присяжных, тревожа их и заставляя невольно задаваться мыслью: «А что-то там, дома, в лавке, в бюро и т. д.?» Плохие гигиенические и дорогие кулинарные условия вместе с отсутствием оживляющих впечатлений, особливо там, где, до девяностых годов, иногда целыми днями тянулась скучная и сложная бухгалтерская или банковская экспертиза, не могли не отражаться на присяжных, усугубляясь долгое время еще и запрещением отпускать их для прогулки в здании или во дворе суда. В своем циркуляре по этому поводу Сенат говорил о предоставлении присяжным для отдыха зала заседаний. Но им нужно движение, а не пребывание в зале, где целый день находилось и дышало множество народа и где обычно не существует правильно устроенной вентиляции. Быть может, все это в некоторых случаях и неизбежно, но нельзя не учитывать обращения судебного помещения в изоляционную камеру для присяжных при оценке справедливости тех категорически суровых приговоров, которыми присяжные признаются не только виновными, но и не заслуживающими снисхождения. И вот что еще надо заметить: коронные судьи во всех инстанциях признаются — и справедливо — гарантированными от посторонних влияний и от рассеяния своего внимания и вдумчивости в дело свиданием с семьей и пребыванием в привычной домашней обстановке, между тем как ими решаются, вместе с сословными представителями, дела о преступлениях государственных и против порядка управления, влекущих за собой бессрочную каторгу и смертную казнь. То же признается и относительно сословных представителей, которые при том далеко не всегда, за исключением неизменного волостного старшины, являются в первоначальном составе, начертанном Судебными уставами. Губернских предводителей дворянства часто заменяют уездные, а уездных — члены депутатских собраний и дворянских опек, а городских голов — члены управ и даже смотрители отдельных хозяйственных городских предприятий. Если к этому прибавить, что эти представители судейской присяги не приносят, то не совсем понятно, почему по отношению к ним не предпринимаются, хотя бы отчасти, те меры ограждения, которые признаются необходимыми для присяжных заседателей. По отношению к последним Сенат не допускает, под угрозой отмены приговора, даже и простой, вызываемой необходимостью и совершенно не касающейся обстоятельств дела, беседы с ними председателя суда. В известном деле Гулак-Артемовской, обвиняемой в подлоге векселей, в заседании, длившемся несколько дней, судебное следствие было закончено в начале первого часа ночи. Присяжные заседатели, желавшие вернуться домой, просили меня через судебного пристава вести заседание непрерывно до конца и не оставлять их ночевать. Я отвечал отказом, предвидя, что речи прокурора, двух защитников и поверенного гражданского истца, постановка вопросов и мое руководящее напутствие займут с необходимыми перерывами, по крайней мере, от пяти до шести часов и что таким образом присяжные уйдут совещаться около 7 часов утра после бессонной ночи. Присяжные, однако, настойчиво повторили свою просьбу, и я счел себя вынужденным войти в сопровождении судебного пристава в их комнату и объяснить им мотивы моего отказа, обратив их внимание на необходимость приступать к решению участи подсудимой не под влиянием крайнего утомления и искусственного нервного возбуждения. Хотя Сенат ввиду представленного мной объяснения и не отменил по этому поводу обвинительного приговора, но, однако, признал, что в крайних случаях председатель должен объясняться с присяжными в присутствии сторон, а не ограничиваться заявлением им о существе происшедшей беседы при открытии продолжающегося судебного заседания. Такой взгляд, исполненный странного недоверия к председателю суда, объясняющемуся со всем составом присяжных заседателей, несогласный притом с точным смыслом ст. 675 Устава уголовного судопроизводства, в силу которой присяжным заседателям воспрещается входить в сношения с лицами, не принадлежащими к составу суда, не получив на то разрешения председателя, вызвал на практике немало затруднений. Приходилось иногда по маловажным поводам во время перерывов судебных заседаний посылать разыскивать представителей сторон и в присутствии их разъяснять присяжным какое-либо совершенно чуждое делу житейское недоразумение или объяснять невозможность удовлетворения их просьбы. Я уже не говорю о том, что бывают случаи, где присутствие сторон стесняет присяжных в свободном выражении оснований своего желания. Так, например, нередко именно излишние и чрезмерно продолжительные упражнения участников судебных прений в элоквенции и побуждают присяжных просить поскорее «отпустить их душу на покаяние». Страх перед входом председателя в комнату присяжных принимал иногда трагикомические размеры. Во второй половине девяностых годов старший председатель одной из судебных палат южной половины России рассказывал мне следующий, трогающий за сердце и вместе вызывающий невольную улыбку, случай. Во время заседания с участием присяжных заседателей в уездном городе заслуженный и весь отдавшийся судебному делу товарищ председателя почувствовал себя очень дурно. Его перенесли в единственную непроходную комнату, из которой удалили на время присяжных и положили на диван. Старое усталое сердце отказывалось продолжать служить, но перед кончиной умирающий пришел в себя и спросил: «Где я?» — «В комнате присяжных заседателей», — был ответ. «Ах! — воскликнул он с волнением и упреком. — Зачем это? Ведь это кассационный повод!» — И это были его последние слова…