«Крестоносцы» войны - Стефан Гейм

Потом она сказала:

— Нам только что сообщили, что немецкие войска заняли радиоузел «Люксембург» и пользуются станцией. Радиостанция «Люксембург» была одной из самых мощных станций союзников. О судьбе доблестных людей, работавших на станции, ничего не известно. Предполагается, что они спаслись. Внимание! Все сообщения радиостанции «Люксембург» исходят от неприятеля…

— Вот так штука! — сказал Бинг.

— Выключите радио, — сказал Иетс. — Мне не интересно слушать, как нас отпевают.

Ломтик хлеба с двумя аккуратно положенными на него сардинками выпал из рук Абрамеску. — Что-то неладно! — сказал он, хватаясь за винтовку. — Немцы в здании!

— Чепуха!

— Для чего было выключать? — запротестовал Бинг, который опомнился первым. — Может быть, они скажут про нас еще что-нибудь приятное.

Уиллоуби протолкался к приемнику. Он включил его и настроил на волну Люксембурга, свою собственную волну.

— Вот оно! — крикнул он. Послышался голос, очень слабый, но отчетливый, говоривший по-немецки.

— Вот оно…

Все слушали в тягостном молчании. Уиллоуби сказал:

— Сволочи! Они настроились на нашу волну.

— Ловко, — заметил Бинг.

Иетс повернулся к Уиллоуби:

— Это только начало. Не говорите, что нас не предупреждали, майор.

Уиллоуби сказал резким тоном:

— Вы критикуете приказ генерала Фарриша?

Иетс отмахнулся от него движением, говорившим о том, как сильно он устал — и физически, и морально. Он не хотел больше спорить, не хотел бороться. Лишь бы хоть ненадолго остаться одному со своими мыслями. Он думал о Рут, которая в эту минуту у них дома, в маленьком университетском городке, слушает сообщение о том, что ее муж попал в руки к немцам, а может быть, убит.

Он поднялся с места и сказал:

— Ну ладно! Давайте разойдемся! Довольно, повеселились!

Немецкий голос все еще дребезжал в воздухе, гортанный и назойливый. Иетс повернул ручку с такой силой, что в приемнике что-то щелкнуло. Он остался один, чувствуя себя словно после пьяной истерики.

9

Абрамеску вбежал в кабинет Иетса. Он весь раскраснелся от радостного волнения и казался еще более неуклюжим, чем всегда. Когда он вытянулся, рапортуя, приклад его винтовки с размаху стукнулся о стол Иетса.

— Полковник вернулся! — сказал он. — Шум на дворе объясняется тем, что мыши разбежались, увидев кота.

— Абрамеску!

— Я решил вам сообщить, чтобы вы бросили укладываться.

Как раз об этом думал и сам Иетс, но не мог же он сказать Абрамеску, какого он мнения о приказе Уиллоуби и о том, что этот приказ, вероятно, будет отменен теперь, раз Девитт вернулся.

— А вы уложились? — спросил он Абрамеску.

— Да, сэр, конечно. Я начал укладываться с того дня, как немцы пошли в наступление. Я и питаюсь из вещевого мешка, но… — круглое лицо Абрамеску смотрело так простодушно, что Иетс невольно улыбнулся… — я, может быть, более предусмотрителен, чем вы.

Иетс улыбнулся:

— Во всяком случае — спасибо, что дали мне знать.

Девитт с Уиллоуби заперлись вдвоем. Им обоим надо было сказать друг другу много такого, что должно было остаться между ними.

Перелом настроения начался у Уиллоуби с той минуты, когда он увидел въезжающего во двор Девитта, услышал шаги полковника и его густой, сильный голос, разносившийся по коридорам. Все доводы, которыми он оперировал, доказывая себе самому и Фарришу необходимость закрытия станции, разлетелись в прах, как только он понял, что Девитт вернулся, что Девитт будет его спрашивать и что никакие ответы не удовлетворят полковника, как бы они ни были точны и уснащены данными. И, сознавая это, он из себя выходил, стараясь придумать более основательные доводы, более основательные ответы, еще до того как Девитт потребовал его к себе. На него еще никто не нападал, а он уже стал в оборонительную позицию.

Девитт начал не так, как ожидал Уиллоуби. Полковник не спросил: «Почему вы это сделали?» Не стал он и объяснять, почему задержался. Вместо этого он сказал:

— Ну, Уиллоуби, что же мы теперь будем делать?

Уиллоуби не приготовился к такому вопросу. Если бы все сложилось удачно, он уехал бы через двенадцать часов, но почему-то он никак не мог сказать Девитту:

— То есть как — «что мы теперь будем делать»? Сядем в машину и поедем в Верден или еще куда-нибудь и там будем выжидать, пока не минует самое худшее.

— У вас, вероятно, был какой-нибудь план? — спросил Девитт. — Не думали же вы, что закроете лавочку, и кончено дело?

— Разумеется, нет! Разумеется, нет! — поторопился ответить Уиллоуби. — Но я не хотел составлять никаких планов без вас. Я спасал оборудование, которое нельзя заменить, спасал людей, а остальное должны решать вы… — Девитт молча глядел на свой стол, и потому Уиллоуби неуверенно прибавил:

— По крайней мере, я так думал…

— Вы приняли без меня очень важное решение, — сказал Девитт. Его глаза, в которых обычно светилась искорка юмора, смотрели холодно и строго. — Я хотел только узнать, были ли еще какие-нибудь решения, не выполненные, но уже принятые.

— Нет, — заверил его Уиллоуби, — больше никаких не было. Вы, кажется, подозреваете, что я превысил свои полномочия. Нет, сэр. Мы тут остались в таком тяжелом положении, а от вас не было ни слова. Боже мой, я перевернул небо и землю, чтобы связаться с вами! А ведь что-то надо было делать — вот мы и представили вопрос на разрешение генералу Фарришу…

Настороженное молчание Девитта заставляло Уиллоуби сыпать словами все чаще:

— Это генерал приказал нам снять катодные лампы и другие детали. Они незаменимы. Вы это знаете, сэр. А радиостанцию действительно обстреливали; каждый рядовой, каждый офицер, которые там были, могут это подтвердить. И только одна дорога на Арлон оставалась открытой, но и ту могли каждую минуту отрезать. Я очень рад, что вы благополучно добрались, сэр! Учтите все эти факторы, сэр, поставьте себя на наше место, и я уверен, что в такой обстановке вы сами отдали бы такой же приказ. Ничего больше не оставалось делать. Я обсуждал положение со всеми: с Крераром, с Люмисом — со всеми решительно; я не полагался только на свое суждение; хотя в конце концов ни я, ни они не решали вопроса. Его решил генерал Фарриш. Если бы он сказал: «Оставайтесь!» — мы бы остались. Но он сказал: «Оборудование и люди важнее нескольких дней болтовни по радио» — так что… вот приказ, сэр.

Он передвинул пачку листков через стол Девитту. Девитт взял листки двумя пальцами, но не стал читать. Он просто раскачивал их: вправо — влево, вправо — влево, — глядя на Уиллоуби, который следил глазами за их движением.

Уиллоуби отвел глаза. Ведь он не сделал ничего предосудительного. Уж не хочет ли Девитт наказать его молчанием? И он внушительно закончил:

— Так что одна группа людей уехала вчера ночью, сэр, а другая уедет сегодня… — Он помолчал. — То есть, если вы не против.

Девитт уронил приказ на стол; потом, словно передумав, отдал его обратно Уиллоуби.

— Само собой, я осветил ему вопрос всесторонне. Я подчеркнул, что, по мнению некоторых, это все равно, что сознаться в поражении, но он посмотрел на дело иначе. Он посмеялся над этим, сказал, что поражение немыслимо, пока его люди находятся на фронте, а война обойдется несколько дней и без нашей болтовни… Извините, я повторяюсь, но он сказал именно так.

Впервые после своего возвращения Девитт улыбнулся Уиллоуби.

— Должен признать, что вы вели себя корректно. Вас нельзя обвинить ни в чем. Никто во всей армии не нашел бы за вами вины.

Уиллоуби улыбнулся в ответ Девитту; но при следующих словах полковника улыбка застыла на его лице.

— Я бы сказал, что это моя вина. — Девитт опять уставился взглядом на пустой стол. — Не потому, что я уехал в Париж, — никто не мог предвидеть немецкого наступления. Не потому, что я не смог вернуться вовремя, — я старался, но все дороги были забиты, а от подробностей поездки вы меня уволите. Моя ошибка заключалась в выборе человека, на которого я положился. Потому что я отвечаю за вас и за ваши действия — я, не Фарриш. По крайней мере, таковы законы чести, в них я верую.

«Законы чести! подумал Уиллоуби. Он желает жить по законам чести. Он сам признает, что меня винить не за что, и сам же винит меня и одновременно оправдывает, принимая вину на себя. Иисусом себя считает. Хотел бы я знать, что с ним случилось по дороге; он не в себе.

— Те люди, — сказал Девитт, — те люди, которые приняли на себя удар немцев, неужели вы думаете, что они не дрались? Не пробовали остановить их?

— Одни остались и дрались, другие бежали. Это вполне по-человечески. Чего вы хотите от людей?

— Может быть, надо смотреть глубже. Может быть, это зависит от того, во что вы верите.

— Я могу решать вопрос только так, как я его понимаю, — сказал Уиллоуби, — и с теми людьми, какие у меня есть. Один стреляет себе в ногу, и его приходится отвозить в тыл. Это Крэбтриз. А Люмис является ко мне и говорит…