Чудодей - Эрвин Штриттматтер

Вейсблатт укусил себя за палец и, словно ища подмоги, оглянулся на Станислауса. Но Станислаус был плохим утешителем.

— Таковы женщины. Она так и затрепетала, когда он на нее глянул, — проговорил он.

Ужин быстро исчез в мужских желудках. Остатков вина едва хватило запить еду. Из гардероба принесли тайные резервы.

Полковой оркестр играл шлягер:

Любовь солдатская крепка,он верен ей и в увольнении…

Солдаты подпевали. Танцы были запрещены. То, что не позволено родине, то не подобает и воинам. Почему не подобает? Может быть, просто не хватает дам? Ничего подобного!

— «Если б он на родине остался…» — подпевал Август Богдан, сторож железнодорожного переезда. Он не хотел есть гуляш. — Неизвестно, что туда кладут. — Он сменял свой гуляш на французский коньяк, был уже навеселе и теперь смотрел, как уплетает Крафтчек. — Я думал, вы, католики, по пятницам поститесь.

— В войну пост отменяется, потому как иначе мы потеряем силы и достанемся врагу на съеденье.

Маршнер подмешал в красное вино немного сигаретного пепла, дал этот стакан гардеробщице и чокнулся с ней.

— «Если бы любовь всегда была нова…» — подпевал он оркестру.

Истерзанный Вейсблатт стоял у двери в офицерский зал и высматривал свою Элен. Станислаус попросил снующего взад-вперед Роллинга подольше оставлять открытой эту дверь.

— Для Вейсблатта? Нет! — сказал Роллинг, поспешая к стойке с пустыми стаканами. Загадочный Роллинг! Тогда Станислаус сам встал у двери и крепко ее держал. Теперь Вейсблатт мог заглянуть в офицерский зал. Он поднял голову и стал напряженно всматриваться. Какой-то порученец оттеснил его, но он опять стал на свое место и принялся кивать и делать знаки. Дверь вырвали из рук Станислауса. Но Вейсблатт уже ожил.

— Она опять кивнула мне. Все-таки маленький привет! — И он чокнулся со Станислаусом.

Элен сидела между адъютантом и командиром батальона. Командир батальона с трудом наскребал французские слова из своего одногодичного запаса, уснащал их множеством поклонов:

— Voulez-vous un peu… эээээ, peu sauver, madame? — Он размахивал бутылкой шампанского.

— O, non, non, non, pas sauver quelqu’un ici, — отвечала Элен, простодушно смеясь.

Адъютанта охватила ревность:

— Господин майор, мне позволено будет обратить ваше внимание на то, что французское слово «sauver» не имеет ничего общего с питьем!

Командир батальона нисколько не смутился:

— Позаботьтесь лучше о супруге ротмистра Беетца, ха-ха-ха!

Адъютант поджал губы. Супруга ротмистра Беетца толкнула мужа в бок:

— Никогда бы не подумала, что он такой, что он знается с такими низкопробными бабами, в Мюнхене на народных гуляньях такие на всех мужчин вешаются.

Ротмистр протер уголком скатерти свое пенсне, надел его, глянул на командира батальона и сказал:

— Помалкивай лучше, Резерль, мы тут не одни…

Роллинг принес новую бутылку шампанского.

Сперва он налил майору и получил замечание от адъютанта:

— Сперва наливают даме, понятно?

Роллинг схватился было за сумочку Элен — отодвинуть, чтоб не мешала. Изящные, тонкие руки Элен метнулись к сумочке. Она рывком прижала ее к себе. Роллинг получил второе замечание. Офицеру-распорядителю приказано было заменить Роллинга кем-нибудь другим.

Элен наблюдала, как препирались офицеры, мало пила, потом переложила опять сумочку с колен на стол, вскочила, сверкнув глазами на майора, и спросила по-немецки:

— Разрешите мне немного спеть?

— Браво!

Адъютант постучал по своему бокалу:

— Господа, нам хотят что-то спеть…

Офицеры с удовольствием откинулись на спинки стульев.

— Теперь эта тварь еще и петь вздумала, — сказала пивоварша. Ее супруг ротмистр на нее шикнул.

Элен теперь стояла позади офицеров. Господа свернули себе шеи. Черная Элен не смотрела ни на кого из веселящихся офицеров. Она смотрела в окно, вдаль. Казалось, она молится, очень глухо, очень тихо:

Toujours triste, toujours triste,Quand j’y pense, quand j’y pense…[4]

Офицер-распорядитель вышел, чтобы подыскать замену Роллингу. Дверь в зал он оставил открытой. У двери стоял Вейсблатт. Он жестом подозвал Станислауса:

— Слушай, она поет!

Вечер пришелс тоской пополам.Звезды зажглисьс тоской пополам.Бьет двенадцать на Нотр-Дам…

Элен ходила взад и вперед позади офицерского стола и самозабвенно пела для кого-то вдали:

Утро пришлос тоской пополам.Солнце взошлос тоской пополам.Дюжина воронов с Нотр-Дам.Вечно с тоскою, вечно с тоскоюдумы мои пополам.

Вернулся офицер-распорядитель и, смерив недовольным взглядом Вейсблатта со Станислаусом, плотно прикрыл дверь.

— Теперь она поет для них. Я этого не переживу, — проговорил Вейсблатт.

Станислаус подвел его к Воннигу.

— Все хорошо!

Когда Вонниг чокнулся с бледным Вейсблаттом, у того бокал выпал из рук. Раздался звон стекла. Большая люстра раскачивалась как маятник. С потолка сыпалась известка. Гипсовый ангелок слетел с карниза и разбился о стойку. Несколько человек упали, остальные бросились на пол. Кто-то рявкнул:

— Огневой налет!

Дверь в офицерский зал была распахнута. Оттуда валил дым. На пороге лежала разодранная в клочки дамская сумочка, кругом валялись обрывки оккупационных марок. Вейсблатт и Станислаус лежали рядом на паркетном полу и кашляли.

Вдруг Вейсблатт вскочил и закричал:

— Элен! Эле-ен!

Станислаус зажал ему рот.

— Бомба! — крикнул кто-то. — Адская машина.

Из офицерского зала выбежал обер-лейтенант, правой рукой держа свою полуоторванную левую кисть.

17

Станислаус скажет смерти «Добро пожаловать». Костлявая пристыдит его, и он вернется к жизни при виде странной парочки.

Если бы можно было подняться, оторваться от земли, взглянуть на нее, как на висящее на ветке яблоко, тогда и горе человеческое стало бы меньше, усохло бы… яблоко все в рябинках, кое-где тронутое гнильцой… рябинки эти оказались бы горами, а пятна гнильцы — лесами. Станислаус лежал в зарослях вереска и фантазировал, ибо над ним, в кронах лесных деревьев, гулял ветер с его великим шумом вечности. Лес, где он лежал, не был лесом его детства. Великий всемирный вихрь поднял его как пылинку, сперва его носило в разные стороны по родной земле, потом ненадолго эту пылинку — Станислауса — зашвырнуло в страну под названием Франция, в город Париж. В конце концов порыв ветра просто подхватил эту пылинку и перенес ее в огромные леса у самого полюса.

После батальонного праздника, окончившегося взрывом в буквальном смысле этого слова, их не сразу отправили на Восток, на великие дела. Кое-что еще предстояло расследовать: бомба взорвалась в сумочке той французской девицы Элен. Она разорвала в клочья саму эту девицу, разнесла батальонного командира, искромсала адъютанта, ранила многих офицеров, посеяла панику и вселила в участников праздника страх перед врагом.

Долгие дознания: кто привел эту женщину? Девицу пригласил рядовой, поэт Иоганнис Вейсблатт. И ни слова о том, что адъютант просто увел эту красотку француженку у рядового Вейсблатта. Таким образом, возникает подозрение, что этот поэт, этот интеллектуал, этот, возможно, даже полуеврейский элемент Вейсблатт, знал о бомбе, которую парижская шлюха пронесла к господам офицерам.

А еще и унтер-офицер интендантской службы Маршнер своими глазами совершенно отчетливо видел, как Вейсблатт плакал из-за этой французской девицы. Но тут, правда, нашлись люди, которые захотели дознаться и дознались, что Маршнер не мог этого видеть, так как общую сутолоку от взрыва бомбы он использовал для того, чтобы изнасиловать гардеробщицу ресторана. Но Вейсблатта арестовали, тогда как Маршнера отправили закупить для раненых и оставшихся невредимыми офицеров кое-какие мелочи. Мелочи упаковали в большие ящики и послали на родину, как последний парижский привет возлюбленным офицеров.

Когда прибыл новый командир батальона, появился новый адъютант и на смену раненым ротным офицерам были назначены новые, опять воцарилось спокойствие. Батальон перебросили в немецкое высокогорье, заставили солдат лазить по горам и на зачарованных альпийских лугах вести бои с невидимым противником. Роты опять посадили на лошадей. Верховых лошадей получили только офицеры. Станислаус сам вызвался ухаживать за вьючными лошадьми. Ему хотелось хотя бы у лошадей найти то тепло, которого он не находил у людей. По той легкости, с какой в канцелярии пошли навстречу его желанию, он понял, что его сеанс во время батальонного праздника произвел-таки впечатление на вахмистра Цаудерера.