Борнвилл - Джонатан Коу

Мы знакомы почти сорок лет. А знаешь, кого еще я знаю давно? Чуть ли не столько же? Твоего отца.

– Отца? А что отец? – Голос у него звучал сталью бравады, а не уверенности в себе.

– Я была частью вашей семьи, – проговорила она медленно, тщательно выбирая слова и произнося каждое с выражением. – Я с вами ездила в отпуска. Я с вами ужинала. Я ходила на ваши свадьбы, ваши крещения и похороны. Я принесла им, Джеффри и Мэри, внуков. Тридцать два года мы были знакомы. Тридцать два года. И все это время знаешь что? Он ни разу – ни разу – не посмотрел мне в глаза. Не смог. Не смог себя заставить. Даже под конец, когда мы с Энджелой ухаживали за ним, когда мы его мыли и одевали и… убирали за ним. Все это время вы, все остальные… Да, конечно, вы всегда были милы, всегда были обходительны, всегда были приветливы, но вы понимали. Вы все видели. Все вы. И никогда ни черта не предпринимали. Ни черта, ни хера вообще. Вы смыкали ряды. Вы ни слова ему не говорили, и ты понимаешь, что это значит? Это значит, что вы встали на его сторону. Поэтому дело не в том, кто за что голосовал, – в смысле, может, референдум стал последней соломинкой, но, честно говоря, кому какое дело, хочешь ты быть в Евросоюзе или нет, всем насрать. Просто все стало яснее некуда. Кто на чем стоит. На чем ты стоишь. И Мэри. О Мэри не забудем. Господи боже, я любила эту женщину, пусть кто-нибудь только попробует мне сказать, что я ее не любила, – бля, это я вошла в то утро в дом и попыталась ее спасти, я жала ей на грудь, я открыла ей рот и попыталась сделать так, чтобы она задышала, – но скажем правду, Джек, будем честны, даже она, даже Мэри никогда не заступалась за меня перед ним. Толком не заступалась. Господи, она с ним и о Питере никогда не говорила, он умер, так и не признав, что его сын гей, и все это… ради чего? Все ради спокойной жизни. Ради того, чтобы сохранить святое семейство, будто под крышкой ничего не смердело. Смердело до самых небес.

Она встала, стряхнула с брюк прилипшие травинки и сказала дочери:

– Пошли, милая, нам пора домой.

– Где остальные? – спросил Мартин, когда они с Питером вернулись с прогулки.

– Твоя миссис выдала мне по полной, – сказал Джек, – после чего они решительно удалились.

– То есть она с тобой поговорила? – ошарашенно уточнил Питер.

– Еще как. Наговорила сорок бочек.

– И как мне домой добираться? – поинтересовался Мартин.

– Не волнуйся, братан, разберемся.

– Сорок бочек чего? – спросил Питер.

Джек покопался в бумажном пакете, который они принесли с собой из сэндвичной лавки, и извлек оттуда шоколадку “Дэйри Милк”.

– Ой, да просто расстроилась она. Не уверен, что она сама поняла, что сказала. Скорбь странные штуки вытворяет с людьми, а? Особенно с женщинами в ее возрасте. – Он развернул шоколадку, разломил на куски и протянул им. – Дело такое, – сказал он, отправляя свою пайку в рот. – Менопауза и весь прочий сыр-бор.

* * *

Такой рассерженной Лорна свою мать не видела никогда. У нее в голове не умещалось, что они вот так взяли да и уехали, бросив отца выбираться как угодно.

– Ой, да не пропадет, – сказала Бриджет. – Приготовим ему что-нибудь вкусное к ужину как-нибудь. Когда собираешься домой?

– Нужно позвонить Донни, но я думала остаться с вами сегодня, если можно. Нам с Донни не повредит побыть порознь, если честно.

– Воображаю. Ну, они скоро позовут тебя обратно на работу, наверное. Конторы начнут открываться.

– Я тебе разве не говорила? На прошлой неделе пришло письмо. Они десяток человек уволили. Включая меня.

Зеленые просторы Борнвилла остались позади, и Бриджет с Лорной теперь ехали по менее выразительным и более обыденным предместьям – Стёрчли, Кингз-Хит и Холл-Грин.

– Кстати, не согласна я с тем, что ты сказала про бабулю, – продолжила Лорна. – Мне не кажется, что можно упрекать ее в том, как она жила. Она жизнь прожила невинную. Совершенно невинную. Разве этого недостаточно?

Бриджет резко переключила передачу. Автомобиль жалобно содрогнулся.

– Я тоже так думала. Но мне не кажется, что в наши дни можно вечно держать нейтралитет, вот в чем дело. Приходят времена, когда каждый должен выбрать сторону. – Она проскочила на скорости несколько светофоров аккурат перед тем, как свет сменился на красный, и добавила так тихо, что Лорна сочла, что мама говорит эти слова себе самой: – Нам всем довольно скоро придется.

8

Среда, 2 сентября 2020 года

Стук под крышей казался довольно пугающим, а слесарь спустился перепачканным и растерянным. Манжеты у него на рубашке почернели от древней пыли, в волосах застряла паутина. Он сказал Шорех и Фарзаду, что, по его мнению, к этому водяному баку не прикасались лет восемьдесят. Отводную трубу и клапан практически съела ржавчина, слив забился, все стыки и втулки пора менять, и он не уверен, удастся ли найти и половину таких запчастей. Крупнейший известный ему поставщик – в Уэст-Бромич, и лучше всего съездить туда сегодня утром и посмотреть, что там найдется.

– А, – сказал он, – и я нашел вот что, оно там воткнуто было между баком и балкой. – И вручил им картонную коробку размером с обувную.

После его отъезда они сели за кухонный стол и сняли с коробки крышку. Коробка тут же развалилась. Внутри нашлось немногое: два карманных дневника за 1943 и 1944 год; подписанная черно-белая фотокарточка пригожего молодого человека по имени вроде бы Джон Миллер; маленький острый треугольник тусклой бронзы.

– Возможно, шрапнель, – предположил Фарзад. – Если это с войны вещи.

На дневнике 1944 года значилось и имя: Мэри Кларк, Бёрч-роуд, дом 12, Борнвилл. Возраст: 9 лет.

– Та старушка, которая сюда приезжала на День победы, – вспомнила Шорех. – Должно быть, это ее. Поразительно. Надо попробовать найти ее адрес и вернуть это все ей.

На дне коробки отыскался клок бледно-желтой ткани, покрытый буроватыми пятнами. Смотрелось неаппетитно. Фарзад приподнял ткань указательным и большим пальцами и бросил в мусорную корзину. Ему пора было выходить. Его смена в больнице начиналась в одиннадцать.

Оставшись одна, Шорех сидела за кухонным столом и перебирала эти хрупкие скудные реликвии давно ушедшего мира, очень бережно вертела их в руках – казалось, дневники того и гляди рассыплются в прах. Мэри писала про каждый день всего по несколько слов. Мысли ее заняты были в основном школой и фортепианными уроками. Эти каракули мало что говорили о ее повседневной жизни, однако