Знамение змиево - Елизавета Алексеевна Дворецкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но мечтам Воята предавался недолго – куда быстрее, чем он ждал, тропка привела его к Миколкиному двору. Сойдя с кобылы, Воята постучал, покричал, засунулся в избу – пусто. Огляделся – мало ли куда Миколка мог податься. Вдали звучал наигрыш пастушьего рожка, и Воята, всё равно делать нечего, по совсем тонкой тропке пошёл в ту сторону, ведя за собой Соловейку.
Весенний лес дышал свежестью, тропа с выступающими корнями сосен подсохла, а там, где теснились ели, было зелено, как в разгар лета. Рожок то замолкал, то снова принимался петь. Два-три раза Воята приметил на высоких старых деревьях долблёные колоды-борти – Миколкино хозяйство. Рожок звучал уже совсем близко. За порослью мелких ёлок открылась широкая поляна, на ней две коровы, пять-шесть овец с ягнятами и коз с козлятами. На краю поляны, на пне, сидел кто-то в серой валяной шляпе и наигрывал на рожке. Перед ним горел костёр, испуская лёгкий смолистый дым, над огнём висел небольшой чёрный котелок с каким-то варевом.
На шелест и движение еловых лап пастух обернулся, и Воята увидел лицо Миколки.
– Христос воскрес! – Воята извлёк из-за пазухи ещё одно красное яйцо, выкрашенное кем-то из Параскевиных дочек и нарочно припасённое для Миколки.
– Воистину воскрес! – Миколка, явно обрадованный, поднялся ему навстречу, порылся в своей холщовой суме и извлёк несколько помятое яичко, берёзовым листом крашенное в жёлтый. – Сызнова в монастырь?
– Нет, я к тебе. Повидаться.
Оказалось, что в летнее время Миколка пас монастырское стадо. Сидя на бревне перед костерком, Воята обстоятельно изложил своё приключение в ночной церкви. Приступая к рассказу, он сперва озирался, но Миколка показал на пса и успокоил: если что, тот учует чужих и даст знать.
– Ты мне говорил, как Плескач «волчий пояс» достал и брата ведунцом сделал. А не сказал, что спустя девять лет то проклятье на него самого перешло, и теперь сам он ведунец, без всякого пояса.
– Как же так может быть? – усомнился Миколка.
– А так. Отец Касьян во сне не дышит.
– Сам видел? – Миколка недоверчиво хмыкнул.
– Жена его рассказала, Еленка. А теперь и баба Параскева подтвердила: он в избе лежит, живой, тёплый, только дыхания в груди нет, а в это время дух его волком воет за жальником. Как выл – всё Сумежье слышало.
– Выходит, уже десять лет или больше не Страхота, а Плескач людей и скотину губит?
– Выходит, так.
– Где же Страхота?
– Еленка сказала, дух его витает где-то без телесного облика, да зла творить не может. А сам отец Касьян и не ведает ни о чём, что по ночам делает…
– Ой нет! – Миколка недоверчиво покачал головой.
В серой обтрёпанной шляпе с широкими полями, в простой одежде, сидя на низком пеньке, он напоминал большой говорящий гриб, только глаза его сверкали лукавством. При ясном свете Воята разглядел, что глаза у Миколки серо-голубые, светлые, и на загорелом морщинистом лице кажутся живыми каплями росы на буром листе.
– Знает он! – Хотя вокруг никого не было, кроме пса и скотины, Миколка подался к Вояте и понизил голос. – Замечал, что каждый месяц батюшка ваш из дому уезжает и по три-четыре дня его нет?
– По погостам и деревням ездит, там же больше нет попов…
– Ездить-то ездит, да только на полонь ведь его поездки приходятся, да?
Воята призадумался, вспомнил – и верно, на полонь. И в тот раз, когда он впервые был в этом краю и за ним гналось облако мрака – полная луна взирала на это с высоты.
– И что он там ночью делает, кто знает? Сам небось утром проснётся – под ногтями грязь, в бороде кровь засохла. О проклятье братовом он всё помнит – видать, давно смекнул, что старое зло к нему самому вернулось, да поделать ничего не может. Так и живёт: днём у Власия поёт, ночью волком рыщет.
Воята перекрестился, но жуть при мысли о подобной жизни не отпускала.
И к кому с таким пойдёшь? Кроме отца Касьяна, единственный иерей во всей волости – старенький отец Ефросин. Да и у того по ночам зверь воет перед келлией – мог бы изгнать его, давно бы сделал.
– И что же… – Воята поднял глаза на Миколку, – дух этот никак не избыть? Не в одного, так в другого вселится.
– Пока Великославль-град под проклятьем живёт – не изгнать. Оттуда корни силы его идут.
– Так что там, в Великославле? – Уставший от сомнений Воята подался к нему, надеясь наконец-то узнать правду. – Бесы там или старцы? Отец Касьян говорит – бесы, а старцев… я сам видел.
– Великославль-то под водой, а в воду знаешь, как смотреть? Себя самого и увидишь. У кого бесы в глазах – тот в дедах своих видит бесов. У кого взор чистый – видит белых старцев. У кого мира к своим дедам нет, тому зла не избыть.
– Так говорят, они, великославичи, от Христовой веры отказались…
– Иные говорят, отказались они от лишних поборов, что с них воевода Путята требовал. Да какие б ни были они – без дедов не будет у народа крепкого корня. Не судить их надобно, а полюбить и простить. Тогда и Бог простит.
– Старец Панфирий уж сто лет как у Бога выпросил прощение Великославлю. Только об этом не знает никто.
– А тебе откуда ведомо? – удивился Миколка.
Пришлось рассказывать про Панфириевы книги и тайные записи в них.
– Гляди-ка! – выслушав, Миколка сперва задумался, потом оживился. – Сдаётся мне, вся тайна града озёрного в этих писаниях и содержится. Я сам ещё мальцом был, мне бабка моя, Суровица, сказывала байку такую: будто, мол, как утонул Великославль-град, все святые пятницы тому радовались, и только одна огорчилась – седьмая пятница великая, Ульяния. Пошла Ульяния к Господу, стала за Великославль просить. Он ей и говорит: сыщешь ещё хоть одну, кто за него попросит, тогда приходи. Пошла Ульяния к сёстрам своим, особливо молила родных сестёр своих, Варвару и Катерину, что перед нею одна за другой идут, да и они меньшой сестре воспротивились, не захотели Великославлю помочь. Пошла Ульяния к малым пятницам. Всех обошла, только и нашла одну, Девятуху, что согласилась с нею пойти. Пришли они опять к Богу, стали за Великославль просить. А Бог и говорит: раз вы две ко мне пришли, тогда позволю спастись Великославлю, когда вы сызнова вместе придёте. Видно,
