Знамение змиево - Елизавета Алексеевна Дворецкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отец Касьян не задавал вопросов, не бранился. Молча и плавно, неслышно двигался прямо на Вояту с вытянутыми руками. Мелькнули воспоминания о той заклятой царевне из склепа, её: «Кто в доме, кто в тёмном? Съем, съем»! Воята осознал: он находится ровно в том же положении, что безымянный мальчик, который пошёл отчитывать заклятую царевну и стоял с Евангелием в середине трёх очерченных кругов… Он же, Воята, никаких кругов не чертил и никакой «старенький старичок», Никола Милостивый, ему не помогает. Евангелие было, но читать оттуда или из каких-то чудодейственных псалмов ему в голову не пришло. Опасность была слишком близка – не успеешь «Живый в помощи вышняго» сказать, как…
Воята попятился от трапезы, и тут отец Касьян подался вперёд и схватил его за рукав кожуха. Воята дёрнулся, но ощутил, что в этих пальцах сила клещей железных. Не рассуждая, свободной рукой заехал противнику кулаком под дых. Тот дёрнулся, слегка согнулся, но остался на месте. Его вторая рука потянулась к лицу Вояты – широкая ладонь заслонила свет, пальцы надвигались, шевелились, как черви, норовя впиться в глаза…
Задыхаясь от ужаса, Воята от души, как на волховском мосту, врезал отцу Касьяну в скулу. Любого, хоть самого Якима Кожемяку, лучшего бойца Торговой стороны, такой удар опрокинул бы навзничь. Известного успеха он достиг – сила удара оторвала отца Касьяна от Вояты, отбросила на пару шагов, он покачнулся, но устоял на ногах.
Поп одержим бесом. Холодное осознание пронзило Вояту вместе с ясным ощущением смертельной опасности, сменившем испуг и недоумение. Тяжесть своей руки он знал: не может обычный человек выдержать такие удары и устоять на ногах. Только если движет им чужая злая воля.
Пока отец Касьян восстанавливал равновесие, Воята обогнул трапезу, держа в уме дверь диаконника. Даже сейчас он не смел пройти через Царские врата: и для иерея это грех помимо службы, а для него, мирянина, вдвойне. Но отец Касьян метнулся наперерез. На скуле у него горело багровое пятно, однако резвости он не утратил. Никогда раньше Воята не думал, что этот немолодой, величественной повадки человек может так быстро двигаться, со звериной бездумной ловкостью.
Вытянутые руки искали горло Вояты, и тот хорошо понимал, что будет, если одержимый его достанет. Удавит, как курёнка. Тут псалмы не спасут. Он уже ощущал эти холодные, как железо, и такие же крепкие пальцы у себя на горле. От ужаса дыхание сбивалось, голова горела, руки холодели.
Не видя никакого пути к спасению, Воята живо захлопнул Евангелие, двумя руками подхватил тяжёлую книгу со стола и со всей мощи обрушил её на голову отца Касьяна.
Раздался громкий треск. Отец Касьян повалился на пол, всё его тело дёрнулось, и он затих.
Тяжело дыша, Воята опустил книгу на трапезу. Доска верхней крышки раскололась сверху донизу. Воята не отрывал глаз от лежащего, ожидая, что тот сейчас опять зашевелится. Но нет.
«Я его убил?» – мелькнуло в голове. Но проверить, прикоснуться к одержимому Воята не смел.
Двигаясь боком, не сводя глаз с тела отца Касьяна, Воята переместился к диаконнику и через боковую дверь вышел из алтаря. Тябло частично скрыло от него свет семисвечника. В темноте опять навалился страх: вот сейчас обезумевший поп выскочит из-за тябла и снова в него вцепится. Бегом Воята пересёк церковь, выбежал на крыльцо, спрыгнул с него и метнулся в тень у загородки боярского двора. Казалось, шум этой битвы должен был поднять всё Погостище. Сжавшись, точно зверь, Воята оглядывался, прислушивался, но вокруг всё было тихо. Никто снаружи их не услышал.
Желая только одного – оказаться подальше отсюда, Воята пробрался к Параскевину двору, скользнул в избу и наложил засов. Прижался к двери спиной, пытаясь перевести дух. Его трясло, как неодетого на морозе. Дрожащими руками стянул кожух и бросил у двери, не в силах искать деревянный крюк. Рубаха промокла от пота. Пробравшись к лохани, Воята вылил пару ковшей воды себе на голову, умылся, потом ещё ковш жадно выпил. Дрожь внутри не унималась. Казалось, только сейчас он осознал весь ужас происходившего. Священник в одной сорочке, с закрытыми глазами, с вытянутыми руками, на ощупь ищущий его, как зверь добычу, мерещился где-то рядом, за спиной. Одолевая дрожь в руках, Воята крестился, шептал «Михаил-архангел, заслони ты меня железной дверью и запри тридевятью замками-ключами…». Кроме этой бабьей молитвы ничего не шло на ум.
Когда возбуждение схлынуло, навалилась усталость. Воята лёг, не раздеваясь, только башмаки стащил. Накрылся кожухом, но всё равно дрожал. Закрывал глаза – видел перед собой лицо одержимого. Открывал – видел его же во тьме. Вспомнил наконец о Никитиной молитве и принялся твердить:
– Святый великий Христов мученик Никита, моли Бога о рабе своём Гаврииле. Святый великий Христов мученик Никита, избави раба Божия Гавриила от всякия болезни и печали. Крест надо мною, крестом ся ограждаю, крестом беси прогоняю! От Пречистыя Девы Марии дьяволи бегают, и от меня, раба Божия Гавриила, бежит зол человек, и Пречистыя надо мной руку свою держит, всегда, и ныне, и присно, и вовеки…
Вроде бы заснул, потом дёрнулся и проснулся – по-чудилось, что одержимый опять вцепился в рукав и тянется к глазам. Снова принялся за Никитину молитву – опять всё расплылось. Проснулся от собственного задушенного крика – померещилось, что холодные пальцы касаются горла. Откинул ворот кожуха – стало жарко. Опять задремал. Привиделось, что баба Параскева, в белой сорочке, ходит вокруг и бормочет:
– На синем море-окияне стоит остров, на острове есть камень, на камне том стоит собор, в соборе – престол. За этим престолом орёл-батюшка Владимир, Михаил-архангел, Пречистая Богородица, Никола Милостивый. Пришла я к вам просить и умолить от колотья, от ломотья, от нытья, от девки-простоволоски, от мужика-колдуна, от лихого упыря, от дикого глаза защитить раба Божьего Гавриила… Созываю я двенадцать пятниц великих, девять пятниц малых, приказываю: поставьте тын железный от земли до неба, затворите ворота медные на сорок замков, на сорок ключей…
Прохладные капли воды летели из тьмы на разгорячённое лицо Вояты, и наконец лихорадка прошла. Пугающие видения отступили, навалилась глухая сонная тьма.
* * *
Не зная, жив ли отец Касьян, Воята не успел подумать
