Наши знакомые - Юрий Герман

— Тоже нет.

— Однако характерец!

— Разве это плохо?

— Смотря в чем. Когда вы, например, в вечер свадьбы из-за одного упрямства доказывали мне, что счастливы…

— А вы поняли?

— Разумеется, поняла…

— И рассердились?

— Как вам сказать. Рассердиться, конечно, не рассердилась, просто было обидно…

— Простите меня.

— Ну вот, действительно! Есть что прощать. Подымите-ка голову, я бинт под шею пропущу. Он кольца на руке носит?

— Кто он?

— Пал Палыч.

— Носит. Перстень железный, старинный. Вообще носит. Но сегодня почему-то на нем перстня не было.

— Опять врете?

— Нисколько.

— А если бы он вас топором?

— Не знаю. Этого не может быть.

— Он добрый, да?

— Добрый.

— Оно и видно.

— Что видно?

— Ну вас, ей-богу, надоело. Или начистоту, или вовсе перестанем об этом говорить.

— Правда же, Женечка, он любит меня, и нельзя его за это судить. Он так несчастен, что не нам с вами…

— Погодите, вы еще наплачетесь от этого несчастного! Тут ведь дело не в его личном характере и не в его отрицательных или положительных качествах! Тут дело во всей этой усатой психологии. Понимаете?

— Понимаю.

— И слава богу. Раз понимаете, гоните его в шею, и никаких задушевных бесед. И не обещайте ему быть другом. В таких случаях с дружбой не получается. Хорошо?

— Хорошо.

До темноты Пал Палыч просидел в кресле перед холодным камином. Он сидел прямо, не опираясь на спинку кресла, положив ладони на колени. Ему казалось, что он ни о чем решительно не думает и что он слышит музыку. Последнее было странным его свойством: он столько лет прожил на людях, в ресторанах, что теперь музыка всегда звучала в его ушах. Стоило ему остаться в пустой комнате, как начинала играть музыка. Он размышлял под звуки давно слышанных мелодий. Он считал на счетах, ходил по улицам, ездил в трамваях, пил, ел — и всегда играла музыка. Это была далекая, нечеткая, расплывчатая мелодия. Ритм ее менялся в зависимости от его душевного состояния. Иногда это была плясовая музыка. Иногда это было что-то густое, медное, минорное. Иногда били только барабаны. Иногда пела флейта.

Вероятно, он просидел в кресле очень долго, потому что руки у него онемели и по левому колену бегали мурашки, вся нога отекла. Он сидел с закрытыми глазами и порой вспоминал, что очень бы хорошо выкурить папиросу, но ленился или даже не мог пошевелиться. Потом его стала мучить мысль, что теперь он уже никогда не сможет пошевелиться, что он остался здесь «навеки», и мучительная эта мысль все же была настолько ему приятна, что он нарочно не пытался пошевелиться.

Музыка все играла.

Пал Палыч напряженно вслушивался и узнал мотив… Этот мотив был всегда ему чем-то неприятен, но сейчас то мучительно-тревожное, щемящее и как бы щекочущее, что было заложено в плясовой, явилось будто бы «избавлением», как он подумал, и помогло ему подняться, пройтись по комнате, наполненной весенними сумерками, и закурить папиросу.

Далекий оркестр смутно и не в темпе играл «Куманечек, побывай у меня» со странными, длинными вариациями:

Куманечек, побывай у меня.Душа-радость, побывай у меня,Побывай, бывай, бывай у меня…

Эту песню часто заказывали подгулявшие купцы, пили под нее шампанское, разбивали зеркала, плакали, пускались в пляс.

Пал Палыч стоял, вслушивался. Потом открыл окно. Во дворе было тихо, стекла окон напротив холодно и неприятно блестели. А плясовая все приближалась, и все непонятнее были вариации, все тревожнее и острее звучал какой-то свистящий инструмент.

У тебя ль, кума, собачка лиха,У меня лиха, лиха, лиха…

Он стал ходить по комнате, ежась и потирая затекшие руки, и стал напевать песенку сам, для того чтобы не было страшно, но то, что он напевал, никак не приходилось в лад тому, что теперь наполняло уже всю комнату, и Пал Палыч бросил напевать. Но вдруг ему пришло в голову, что можно ведь зажечь электричество, он повернул выключатель, и плясовая сразу притихла, будто бы ее играли за дверью, а дверь теперь закрыли. Но она все-таки еще продолжалась где-то далеко — так бывает, когда путник летним вечером приближается к городу, к маленькому, уездному, город далеко за рекой, и едва-едва там в городском саду бухает маленький жалкий оркестрик.

«Я схожу с ума», — подумал Пал Палыч.

Он повернулся, увидел себя в зеркале, подошел поближе к холодному стеклу и сделал гримасу.

Теперь было совсем тихо.

Так тихо, что шумело в ушах.

— Поля, — крикнул он, — Полина!

Никто не отвечал.

Он вышел в коридор, в кухню. Капа на плите чистила бежевые туфли и пела:

Ночи бессонные, ночи безумные…

Ему показалось, что она взглянула на него с сожалением.

— Вы Полю не видели? — спросил он.

— Полю? — рассеянно ответила она. — Нет, не видела.

— Так, — сказал он.

Ему не хотелось уходить из кухни.

Звуки дневные, несносные, шумные, —

пела Капа.

Ее голос был нисколько не похож на голос Антонины, но все же он спросил:

— Вы это умеете петь, Капочка? Знаете, Тоня поет? Как это?

Он не мог вспомнить.

— «Жигули»? — подсказывала Капа. — «Никому не рассказывай»? «Дремлют плакучие ивы»? Или что, Пал Палыч?

Но ему уже не хотелось, чтобы она подсказала.

— Куда это вы собираетесь?

— Гулять, — сказала она, — а что?

Он молчал.

— Тоня дома? — спросила она.

— Нет.

Капа села на стул, сняла шлепанцы и надела начищенные туфли.

Потом она немного приподняла обе ноги и сказала, разглядывая носки туфель:

— Ай, какие некрасивые.

Нет, она, конечно, еще ничего не знала.

Пал Палыч поставил примус на плиту, сдул с него копоть, налил бензину и зажег. На синем пламени он слегка погрел руки, потом качнул поршнем. Горелка зашипела. Он еще качнул. Синий венчик возник над горелкой.

«Это, конечно, Татьяна, — подумал Пал Палыч, — это она ее свела с кем-нибудь. Хотя, впрочем…»

— Капа, — сказал он, — Тоня от меня ушла.

Капа обернулась.

— Да, да, — сказал он, — всему конец.

— Ну вот, — пробормотала она, — что вы такое говорите?

— То и говорю. С кем она спуталась?

— Как с кем?

— Ну, с кем? С кем у нее это…

Он хотел сказать грубое слово, но не мог.

— Я не знаю.

Пал Палыч смотрел на Капу нагнув голову, из-под очков, и молчал.

— Все вы одним миром мазаны, — сказал он наконец, — все вы не знаете.

Поставил чайник на примус и лег на диван. Ему было холодно. «Подыхаю, — подумал он злобно, — кончено».

И вздохнул оттого, что не было кончено, и оттого, что не подыхал.

18. А я им нужна!

На другое утро у нее был небольшой жар — тридцать семь и семь, но она дурно себя чувствовала: голова очень болела, и была нехорошая тошнота, вялость в ногах и руках и гнетущее безразличие. Ночью Женя вставала и подходила к ней — босая, смешно выставив вперед руки, чтобы не удариться в темноте животом. Федю спящего перенесли к Сидорову и Жене. На рассвете Женя куда-то звонила и говорила в трубку о мозговых явлениях.

«Это у меня мозговые явления, — думала Антонина, — это у меня поврежден покров».

Ей было совестно, что она лежит, и она все время порывалась встать, но Женя ей не позволяла. Потом без спросу вошел Сидоров и постоял в ногах, сложив на животе руки, как стоят у гроба. Глаза у него были невыспавшиеся, он моргал.

— Ну что, — спросил он, — ничего?

— Ничего.

— Вот видишь, — опять сказал он, — как с тобой цацкаются.

— Вижу.

— И что?

— Ничего, — сказала Антонина, — спасибо. Мне стыдно.

Ей в самом деле было стыдно: они действительно с ней возились, плохо спали, а кто она им? Да и вообще, чего ей, собственно, нужно? На что она может рассчитывать? Они, наверное, ее принимают не за то, что она есть на самом деле. Ей стало ясно, что все это должно их по меньшей мере раздражать. Если б она была какой-нибудь героиней. Или если бы у нее были заслуги, и даже не заслуги, а заслуга. Одна заслуга. Одна маленькая заслуга. Ерундовская. Было бы совсем другое дело. Несомненно. А так? Ну, жила со Скворцовым. Так ведь ее даже вызывали в уголовный розыск. Или Пал Палыч? Он ей представился с усами, сухой, в жилете. Кто она? Маникюрша. Кому какое до нее дело? Все это из милости. Сидоров шутит, конечно, когда говорит «приживалка», но это он шутит так, для виду, а про себя думает так на самом деле. И Женя его, наверно, разубеждает, шепчет ему в той комнате на ухо, чтобы она не слышала. Так быстро шепчет, как все жены мужьям нашептывают. Муж уже сонный, а жена все нашептывает, все нашептывает. И он, наверное, говорит: «Да ну ее, в самом деле…» А Женя: «Нет, нет, ты не понимаешь!»