Круги в пустоте - Виталий Каплан

"Ну вот и все, - неожиданно трезво и спокойно подумалось ему. Против такой толпы и кассар не сдюжит".

Кассар, однако, этого не понимал. В бледном свете звезд его фигура была едва заметна, но все-таки черный силуэт вылеплялся из тьмы. Там, где пасовало зрение, на помощь Митьке приходил слух, и мало-помалу он начал различать происходящее. Методично посылая стрелы в темноту, кассар метался взад и вперед, а расстреляв весь колчан, выхватил меч и - Митька не поверил своим глазам - принялся рубить пролетающие стрелы. И не только рубить - не переставая работать мечом, он ухитрялся хватать их левой рукой. Просто вынимал из воздуха, будто это не стрелы, а кружащиеся птичьи перья из распоротой подушки.

Нападающие, похоже, поняли, что все складывается как-то не так. Их оставалось не столь уж и много - в сгущающихся сумерках Митька насчитал пять или шесть силуэтов. Сбиться было легко, всадники то и дело менялись местами, выпуская серию стрел. "Почему они не лезут вперед, с мечами или саблями? думал Митька. - Так же проще, чем боеприпас тратить". Но, видимо, были у нападающих какие-то свои резоны. Может, они боялись ближнего боя, знали, что такое Харт-ла-Гир с мечом. А может, не имели приказа. Как бы там ни было, дальняя дистанция не слишком им помогала. Меч кассара крутился точно пропеллер, сбивал потоки стрел, летящие со всех сторон.

Митька скривился от чувства собственного бессилия. Ну чем он мог помочь кассару? Тогда, в порту, он хоть камень бросил, а сейчас под рукой и не было ничего - сухая, поросшая редкой травой земля.

- А... у-у-у! - внезапно завопил Харт-ла-Гир неожиданно тонким, совершенно детским голосом, и всадники тут же, почуяв желанную цель, принялись осыпать стрелами кричавшего. Точнее, место, где он только что был. А хитрый кассар - сейчас Митька видел это совершенно четко, зрение как-то сразу обострилось - бросился на землю, перекатился, подхватил свой лук, не глядя, уцепил с земли вражескую стрелу и не целясь послал ее вперед. Сейчас же тьму прорезал яростный вопль раненого, а кассар, найдя новую стрелу, вновь воспользовался луком.

Теперь нападавших осталось трое, и они, судя по всему, не горели желанием продолжать бой. Выпуская по две-три стрелы, они быстро меняли позицию, то приближаясь, то отдаляясь. Кассар по-прежнему рубил их стрелы неимоверно удлинившимся - или это только казалось Митьке? - мечом. "Потом надо будет насобирать этих стрел, - мелькнула вдруг неожиданно практичная мысль. Пригодятся".

И все-таки кассар оказался не всемогущ - что-то хищное клюнуло Митьку в левую ногу, чуть повыше колена. Тонкая и длинная, уже на излете, стрела впилась в кожу. Сперва, разгоряченный происходящим, он не обратил на это особого внимания - ну зацепило, ну больно, но уж никак не больнее, чем прутом, да еще с оттягом. Зато через несколько секунд он плотно сжал челюсти, чтобы не завопить. Все тело ожгло резкой, пламенной болью, а кричать - он это понимал было ни в коем случае нельзя. Закричишь - и тут же целая стая стрел найдет к тебе дорогу.

Бой вскоре кончился. Оставшиеся всадники поняли, что самое ценное, что есть у человека - это жизнь, и тут же резко поворотили коней, удирая во тьму. Гортанными криками и свистом они призывали за собой оставшихся одинокими лошадей. Еще немного - и нападавшие растворились в ночи. Кассар устало опустил клинок.

- Можешь вылезать, - негромко произнес он. - Второй попытки не будет. Вернее, будет нескоро. Сперва они должны доложиться... тому. Кто их послал.

Постанывая, Митька выполз из кустов. Раненая нога отчего-то не гнулось, и ее пришлось волочь за собой, точно тяжелое полено.

- Ну как, цел? - бросил ему Харт-ла-Гир и тут же, заметив неестественную Митькину позу, присвистнул. - Да, дела... Теряю сноровку, пропустил. Ну-ка, давай взглянем, что там у тебя.

Неведомо откуда он извлек короткий факел, мгновенно зажег его - ни кресала, ни трута Митька не заметил - и с силой воткнув в землю, присел на корточки, разглядывая Митькину ногу.

- Болит? - коротко спросил он.

- Угу, - кивнул Митька.

- И сильно болит?

- Еще как, - Митьке пришлось шипеть сквозь зубы. - Я едва от криков удержался.

- А не удержался бы, всего бы истыкали, - кивнул Харт-ла-Гир. - Это очень плохо.

- Что плохо?

- А вот что болит, то и плохо. Не должна такая царапина болеть, если стрела нормальная. Тебя ведь только чиркнуло слегка, едва мякоть задело. Такие царапины у наших воинов не принято и замечать. А раз говоришь, болит - значит, яд. У кочевников сильные яды. Знать бы еще, чем именно мазали стрелу. Дышать тебе не трудно?

Митька прислушался к своим ощущениям.

- Ну, как бы давит слегка горло... Типа как обвязали плотным... - он замялся, подбирая нужное слово. Ну не знал он, как по-олларски будет "шарф". Впрочем, кассар понял и так.

- Ладно, будем лечиться, - коротко изрек он. - На всякий яд есть противоядие, так что не радуйся, не помрешь. Я тебя туда не пущу.

15.

Ему казалось - плотное колючее одеяло навалилось сверху, укутало, сжало, так что уже и не пошевельнуться, и дышать получалось еле-еле - частыми, но не слишком удачными попытками. Оранжевая боль, поднимаясь от ноги, плясала по всему телу, облизывала огненными языками, давила и плющила внутренности, и от нее хотелось не кричать даже, а плакать навзрыд, как маленькому. Боль и выглядела точно гость из детской страшилки - мохнатая юркая тварь, апельсиново-рыжая шерсть стоит дыбом, а желтые немигающие глаза точно два фонаря, просвечивают всю душу насквозь, и скалятся мелкие, но удивительно острые зубы, в огромной - от уха до уха - пасти. Более всего тварь напоминала Чебурашку - но не того, из мультика или с конфетного фантика, а другого Чебурашку, настоящего, прискакавшего из подлинного мира, где все друг друга жуют и мучают. Не хватало только Крокодила Гены, но Митька с горькой обреченностью понимал - придет и он. Тоже настоящий, безжалостный, древний ящер-убийца.

А умирать не хотелось. Легко было кричать в лицо кассару, что лучше уж смерть, чем постылая жизнь в чужом мире, но он тогда и не подозревал, что смерть - это не как ножницами, чик-чик - и готово. Смерть, как выяснилось, это не только боль, но и отвратительная рыжая мартышка, и тоскливое сознание бессмысленности всего, и бритвенно-острая мысль, что ни солнца, ни звезд, ни мамы не будет уже никогда. Чем больше он думал про никогда, тем страшнее становилось. И даже если будет что-то потом, даже то самое "царство любви и истины", о котором говорил единянин, то ведь все равно - в прошлое не вернуться, это железно, это никому не под силу, тут никакой Единый не выручит.

"Что же Ты так? - мысленно шепнул он. - Я ж Тебя просил, чтобы все хорошо вышло, а вместо этого - стрела, яд, гадина рыжая кривляется и кусается... Ты, наверное, подумал, что я и вправду помереть хочу, а я это так говорил, по глупости, я на самом деле не хочу, не надо, я боюсь. Ты все-таки подожди, ну я же Тебя прошу, понимаешь?"