Том 12. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

Умственная усталость Мирона прошла на Днепре, и он начал говорить уже о том, что интересовало его гораздо меньше, чем катализ.

— А что, — сказал он вдохновенно, — что, если бы нам в складчину завести свою какую-нибудь, хотя бы паршивую лодку, а?

— Мы можем ее и сделать… и совсем не паршивую, — живо отозвался Леня.

— То есть заказать сделать?

— Зака-зывать?.. Нет, не стоит. Лучше сделать самим… Я уже сделал сам не меньше двух десятков лодок, могу сделать и еще одну… Надо только, чтобы кто-нибудь помогал, а то одному очень неудобно.

— Ре-бе-но-чек! — нежно прижалась к нему Тамара. — Он все решительно может сделать… Но где же, где именно мы сами могли бы сработать лодку?

— А там же, где я их обыкновенно делал: у нас в сарае… Надо только достать хороших досок, сухих и без сучков… Сделаем бермудский шлюп, например… или кеч с рейковой бизанью…

— Видишь, какие страшности? — ликующая обратилась Тамара к Мирону. — А я, лично я, что могла бы делать полезного?

— Ты… могла бы шить паруса, например, — важно бросил Леня.

Тамара захлопала в толстые ладоши:

— Ура, превосходно! Я буду шить паруса!.. Новенькое дельце… И мы будем шарить по всем, по всем днепровским островам, как грозные пираты, и везде жарить лягушек.

С этой прогулки по Днепру начались заботы о бермудском шлюпе, который, по разъяснениям Лени, употребляется жителями Бермудских островов.

Однако стоило только утвердиться Лене в сарае и начать выстругивать первые доски для бермудского шлюпа, как сарай этот притянул еще нескольких лаборантов, аспирантов и ассистентов института, и почему-то все притянутые оказались большими мечтателями.

Даже очень хилый на вид, со впалой грудью, ассистент по кафедре металлургии Марк Самойлович Качка, считавшийся крупным специалистом в своей области, любовно поглаживая только что вышедшие из-под фуганка доски, говорил с жаром:

— Нет, что вы там себе ни думайте, а во мне сидит моряк, си-ди-т… сидит моряк… Ах, я всегда мечтал сделаться корабельным инженером! Но-о, погодите, погодите, товарищи. В нашей стране ничего невозможного нет, и я еще могу стать кораблестроителем, погодите.

— А такой номер вы можете сделать? — лукаво спрашивал его аспирант Радкевич и — маленький, худенький, но очень живой — не только без разбега, но вообще без всяких видимых усилий, прямо с пола, вскакивал на верстак, а оттуда добавлял спокойно: — Вот что требуется, чтобы стать настоящим моряком, а тем более корабельным инженером!

И Марк Самойлович только еще смотрел на него изумленно и спрашивал ошарашенно: «Нет, что же вы это сделали за фокус такой, скажите? Взлетели вы, что ли?» — как Радкевич, бескостно спрыгнув и вяло отойдя на несколько шагов, вдруг бурно кидался вперед и перелетал и над верстаком вдоль и над кучей сваленных возле верстака инструментов и только потом уж отвечал Качке с задумчивым видом:

— «Человек создан для полета, как птица для счастья», — сказал какой-то писатель.

А лаборант Положечко, высокий, чрезмерно мускулистый студент, однокурсник Лени, бывший монтер с одного из заводов Донбасса, развивал в сарае смелую мысль об устройстве своего, студенческого яхт-клуба. Так как чересчур щедрая к нему природа наделила его не голосом, а трубою, то покрывал он все голоса в сарае. И если Леня деятельно разъяснял жадно слушавшему Марку Самойловичу, чем отличается швертбот от байдарки и швертбот однокилевой от швертбота с двумя килями, и какие бывают по форме мидельшпангоуты яхт, и что такое клиппер-штевень, — то при появлении Положечко он умолкал, так как говорить при нем была бы напрасная трата голоса.

Иногда в сарай заглядывала по вечерам Ольга Алексеевна и, если было в нем всего два-три человека, говорила по-своему, насмешливо:

— Ну что же, труженики моря, идите чай пить, что ли.

Если же народу было много и притом орал огромный Положечко, она только махала безнадежно рукой и, уходя, ворчала:

— Черт знает что! И стаканов на всех не хватит…

Глава девятая

Умный и красивый, как дорогая игрушка, новенький коксохимический завод был закончен постройкой к осени 1928 года.

Новый завод был открыт торжественно, сказано было много горячих и искренних речей. Кое-кто, — не в речах, конечно, — внимательно оглядывая местность и замечая, что построен завод на недавно засыпанном овраге, беспокоился: не осядут ли фундаменты всех этих красиво, по последнему слову техники возведенных зданий, не лопнут ли стены? Но знатоки дела уверяли таких беспокойных, что все это предвиделось, конечно, что были приняты меры, что никаких оползней быть не может, — все в порядке.

И работы на новом заводе начались, и уже через несколько дней от угольной пыли, носившейся тучами в воздухе и садившейся всюду на окна и стены, завод принял будничный, вполне серьезный вид.

Неуклонно и бесперебойно подходили и подходили к заводу поезда из Донбасса, подвозя те сорта угля, какие были заказаны управлением завода, и уголь этот тут же выгружался рабочими и шел частью в резерв, в подземные и надземные бункера, частью в дробильное отделение. Раздробленный уголь самотеком шел в дозировочную, где из пяти разных сортов его автоматически дозирующими аппаратами составлялась необходимая для печей шихта, причем в огромном здании дозировочного отделения, по которому бесконечно двигались широкие ленты с шихтою, работал только техник. Потом шихту промывали в другом отделении, подавали в элеватор и оттуда уж загружали ею печи. Люди на заводе только следили за точностью действия машин и вели на ходу отчетность, замазывали глиной круглые отдушины загруженных печей и высокие узкие двери. А двое рабочих — один с лицевой стороны, перед длинным рядом печей, другой с тыльной — размеренно проезжали на электровозах, и первый особым прибором отворял двери печей, второй же направлял в противоположную дверь печи тяжелый таран, под напором которого раскаленный, пылающий кокс шумно выбрасывался на наклонную решетчатую рампу, где третий рабочий подъезжал на третьей машине и обдавал его густою струею воды. И потушенный кокс отправлялся на металлургический завод, в домны, а газ, получившийся из угля, шел по особым трубам в химический цех, где из него добывали аммиак, бензол и смолу.

Так все это было просто, и законченно, и ясно с виду в первый месяц работы, но совсем не просто — напротив, сложно и запутанно — оказалось потом.

Леня числился уже в это время аспирантом, хотя был еще только студентом третьего курса и работал в лаборатории старого профессора Лапина, занимавшего кафедру металлургии и горючих веществ.

И однажды этот бородатый, очень важный с виду старик, еще не седой, но уже значительно отяжелевший, о котором говорили, что он родился председателем, так как был он бессменным председателем нескольких советов, союзов, объединений и обществ специалистов, распекал одного из своих лаборантов, Карабашева, за секундомер:

— Се-кун-до-мер, это… это очень ценный прибор, да… Это… это очень дорогой прибор, да… Этот прибор, он… о-он не ме-не-е как семьсот рублей стоит, да… семьсот, не менее, а вы-ы, вы его взяли и-и…

— И я его принесу, Геннадий Михайлович, — пытался остановить этот поток бесконечных словоизвивов Карабашев, но Лапин тем и отличался, что любил говорить, и именно словоизвивы эти в разных интонациях, начиная с глухого баритона и до высочайшего, притом совершенно неожиданного фальцета, и были страстью Лапина, который при этом то величаво закидывал назад львиную голову, то нырял ею вперед, необыкновенно быстро и очень разнообразно работая при этом большими руками. И Лапин кричал на Карабашева:

— И извольте не перебивать меня, когда я-я вам говорю!.. Извольте слушать… Секундомер — это… это… это вещь… Это — вещь, принадлежащая ла-бо-ра-то-рии, да. А вы-ы… вы эту ценную весьма вещь взяли и привели в негодность, да.

— Геннадий Михайлович, ее завтра же починят у Когана в мастерской, — все-таки считал нужным вставить Карабашев.

— У какого это такого Когана в мастерской?.. Вот, пожалуйте, у Когана уж теперь наш секундомер очутился, у Когана какого-то, да…

— Я ему говорил, чтобы как следует починил, что это — ваш секундомер… Он вас знает, этот Коган, — хитро тушил, как пылающий на рампе кокс, гнев своего профессора Карабашев, и Лапин застывал с запрокинутой головою и картинно поднятой правой рукой, и в его низком баритоне была великая самовлюбленность, когда он отзывался на это живо:

— Ко-ган знает, а? Ка-ак удивительно это, а?.. Какой-то Ко-ган, и вдруг… вдруг он знает про-фессора Лапина… Да меня весь СССР знает, да, да, да-а… Да мне нигде по всему СССР пройти нельзя, чтобы меня не знали, да-а… Вот в двадцать пятом году, например, когда я был…