Том 12. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

— При чем же тут беляки? — не понимал Леня.

Но тот крепко схватил его за руку и закричал:

— Нет, ты… ты мени отвичай, як треба: плюс чи минус?

— В том смысле, что отрицательное явление, что ли?

— Ага!.. Вот!.. Отрицательно, значит воно минус… А махновцы?

— В этом смысле, конечно, тоже отрицательное.

— Ага… Значит, тоже минус…

И вообще Леня видел, что рабфаковцы не хотели принимать всякие школьные истины на веру, как это делали двенадцатилетние реалисты и гимназисты. Рабфаковцы и к евклидовым аксиомам требовали доказательств, — часто горячие споры между ними затягивались до полуночи, когда комендант общежития Бедокуров, проходя по коридорам, тушил собственноручно свет. Из внезапно упавшей на спорщиков темноты неслась ему вслед дружная ругань. Не доспорив до конца, все-таки как же было лечь спать? Выходили на берег Днепра, и если не доспаривали, то по крайней мере хоть совершенно уставали от споров, а на другой день, не выспавшись, начинали спорить снова в умывальной и за завтраком.

Комендант Бедокуров был предан своим обязанностям до чудачества. Он каждый день обходил все комнаты общежития, заглядывая во все углы, и иногда оставлял на тумбочках такие, например, записки, писанные карандашом на кусочках серой оберточной бумаги:

«Абзолютно ознакомившись с общежитием, студенту Слесареву Леониду за небрежное отношение к кровати, за открытие тумбочки, за оставление хлеба на окне, который разлагают мухи, ставлю на вид».

Весною так же азартно, как спорили о всяких азбучных истинах, рабфаковцы играли на широкой Соборной площади в футбол, и пришлось Лене вспомнить, как надо выкраивать из козьей или бараньей кожи двенадцать «огурцов» и как ушивать их, чтобы как следует обтянуть резиновые камеры и чтобы было прочно, главное, потому что засидевшиеся за зиму ребята били мяч с большим остервенением.

Футбольных команд сразу образовалось до десятка, и столько же мячей пришлось сшить Лене, зато это уменье его сразу оценили все на рабфаке: оно было явно и бесспорно.

С одним из рабфаковцев, своим однокурсником, очень подружился Леня. Зимою вместе они ходили на лыжах, а на Днепре, на том самом катке, который из года в год и из поколения в поколение устраивали «каменщики», вычерчивали на коньках восьмерки.

Это был веселый малый — Шамов Андрей, сын шахтера Берестовско-Богодуховского рудника, ростом несколько ниже Лени, но неизменно на второй минуте борьбы клавший его на лопатки, участник гражданской войны в Донбассе, хотя был он почти одних лет с Леней, немного старше, стрелявший из винтовки наряду со взрослыми, когда было ему всего четырнадцать лет, а в пятнадцать бывший уже комсомольцем.

Он учился до Октября только в высшем начальном, однако способности к математике были у него лучше, чем у Лени, а память не хуже. Вместе они окончили рабфак и поступили в горный институт, который был в те далекие времена единственным вузом в городе. В горном институте и столкнулись они вплотную с загадкой кокса.

Глава восьмая

Загадка кокса захватила в плен Леню еще в первый год студенчества, когда доступны и понятны стали ему таинственные плезиозавры-заводы. Вытянув кверху тонкие издали трубы, они теперь уже снова задымили кругом, и доменные печи огромного металлургического завода по ночам снова пылали далеко видными огнями.

Леня узнал, что хозяин этих домен — кокс, что от поведения кокса в них зависит их работа, и достаточно было Лене всего один раз побывать на коксохимическом заводе, как он уже восторженно выкрикивал отцу:

— А ты ведь не знал, конечно, что анилиновые краски добываются из каменного угля. И метиленовая синька… Индиго, да, индиго тоже, что тебе в особенности надо знать… И фуксины… И красные, желтые, коричневые краски… Всех цветов краски добываются из угля при коксовании. И духи тоже. И эта еще прелесть — нафталин, от которого моль дохнет… И черный лак. И салицилка, представь себе, тоже. И креозот… Однако и ванилин тоже. И слабительные разных сортов… но и взрывчатые вещества тоже… И жасминное масло, и коричневое масло, и сахарин… И вообще — вообще черт знает чего только не добывают из каменного угля!.. Но главное все-таки — кокс… потому что без кокса не было бы железа.

— Да-а… Вот видишь… А кокс, это что такое? Изо-бретение человеческого ума, — засверкал на него очками Михаил Петрович. — А изобретение — это все равно что искусство… Тер-пе-ние — вот что нужно и для того и для другого. Ты знаешь, что сказал об этом Бюффон? Он сказал так: «Изобретение зависит от терпения». Вот что он сказал. «Надо долго разглядывать предмет со всех сторон, и, наконец, ты почувствуешь толчок, ударяющий тебя в голову: это и есть вдохновение гения…» Вот как сказал Бюффон.

— Зачем же ты свернул на гения, — не понял Леня, — когда каждый день что-нибудь да изобретает обыкновенный какой-нибудь слесарь? Просто нужно ему что-нибудь сделать, чего он никогда раньше не делал и представления не имел, как делать, однако нужно — вот и все. Он и делает, потому что нужно. Придумывает, изобретает и делает, и никакого гения, никакой этой пышности тут нет. Все это чепуха, конечно, насчет гения, хотя она и бюффонова чепуха… О Ньютоне тоже принято говорить, что он открыл закон всемирного тяготения, а Роберт Гук на двадцать лет раньше его и в той же Англии этот самый закон опубликовал… Но кокс, — он, понимаешь ли, шельма: он, прежде всего, не из всякого каменного угля получается, это раз. А бывает так, что если получается, так ни к черту не годится, это тебе два. А почему это происходит, — на этот счет ученые теряются в догадках, хотя уж триста лет, как начали кокс выпаривать… Но ты представляешь, картина-то какая получается. Экзотические леса попали под землю — росли на болотах, потом их замулило, как бревна на Днепре, да, вот именно, совсем как те бревна, какие мы, ребята, вытаскивали штылями и канатами: «А ну, зыбайся!» И зыбались на лодках… Но эти всякие там гигантские папоротники, и хвощи, и какие-нибудь голубые лотосы, и водяные лилии, и прочие, и прочие, и тому подобные — их некому было вытаскивать тогда, и попали они на дно, и затянуло их тиной, засосало, да еще сверху на них ила из рек нанесло. Так или иначе — давление, температура, — словом, образовался из всех этих покойничков каменный уголь, но сохранил он, чернец этот, в себе все, все, что тогда было в растительном мире: все краски, все ароматы, все яды и дурманы, все жиры и все смолы — всё решительно, и вот, пожалуйте, владейте теперь всем этим вы, товарищи Слесаревы, и прочие, и прочие. А? Правда, красиво получается?

— Что же… Ничто в природе не пропадает, значит, — отозвался отец.

Но сын выкрикнул с азартом:

— Какой же там черт не пропадает? Пропадает сколько угодно. Ведь у нас коксохимических заводов мало, а в коксовых заводах весь газ куда идет? В небо? А в этом именно газе и таится всякое индиго и все взрывчатые вещества. И сколько у нас есть угольных пластов, а мы в них угля не добываем; и сколько угодно есть сортов углей, а они совсем не коксуются, не говоря уж об антраците. Что же это, как не явная пропажа? Коксовались бы, пошли бы в работу, на заводы, а пока все это — хлам.

Отец отозвался уклончиво:

— Хлам, он тоже ведь нужен…

Но сын подхватил азартно:

— На что именно? Плиты им топить в кухнях? Плиты можно топить и тем же газом с коксовых заводов, — гораздо проще и дешевле… Нет, вот заставить всякий уголь коксоваться — это другое дело! Может быть, он, черт, не коксуется потому, что еще молод? Тогда нам бы его искусственно состарить ускоренным темпом. Или, наоборот, может быть потому, что очень стар, — тогда мы его омолодить должны. Уголь — это полезнейшая рабочая сила: надо омолодить если, пожалуйте в наш углеврачебный кабинет, мы вам вернем молодость… Вот какие задачи задает кокс. Если бы решить только — э-эх!..

И Леня раза четыре стукнул себя кулаком по лбу, зажмурясь, как всегда жмурился при улыбке, широко раздвигавшей его рот.

Они жили теперь уже не в доме, а в том флигеле, который занимал когда-то садовник, теперь перебравшийся в деревню, где получил надел. Но из окон флигеля тоже был виден Днепр, который под Кичкасом уже собирались обуздать и заставить служить советской индустрии.

Леня смотрел на днепровские волны и шутливо декламировал, переиначивая гейневские стихи:

О, разрешите мне, волны, загадку кокса,Древнюю, полную муки, загадку.Уж много мудрило над нею голов,Голов человеческих, жалких, бессильных.

А Ольга Алексеевна, гремевшая в это время в столовой обеденными тарелками, говорила ему с не покинувшей еще ее беззлобной издевкой:

— Иди-ка лучше загадку борща решай.

Но и решая загадку борща, Леня все-таки продолжал говорить о коксе, больше самому себе вслух, чем отцу, который весьма рассеянно его слушал.