Вор с черным языком - Кристофер Бьюлман

По ее сигналу беженцы двинулись дальше, но тут Норригаль подняла руку:

– Постой. Ты сказала, что видела королеву.

– Да, я видела королеву Мирейю. До того, как все это началось, конечно.

– Почему ты считаешь, что она лучше, чем ее муж?

– Король не заботился о людях своей страны. Хотел жить в столице и чтобы все ему прислуживали. А она любила страну, хотя это была и не ее родина. Она приезжала в наш городок три года назад в зольне месяце, когда была засуха, и принесла голубей в жертву Аэври, деве дождя. Должно быть, Аэври понравились голуби, она одолжила воды у своей матери, Хаэлвы Озерной, и дождь хлынул еще до того, как королевская процессия скрылась из виду. Это не мои боги, то есть раньше были не моими, но теперь я тоже режу голубей для Аэври. В дождливые годы мы были богаты, в сухие годы бедны. Сначала богаты, потом бедны, а теперь еще бедней. Думаю, я должна была преклонить колени перед Тууром, потому что теперь нам нужно убивать великанов, но, похоже, никому из нас это не по силам. Вы считаете, что у вас получится?

Гальва открыла рот, как будто собиралась ответить, но так ничего и не сказала.

– Твоя любовь к королеве достойна уважения, – сказала Норригаль.

Мужчина с квадратной бородой что-то пробурчал, и его жена зашипела в ответ.

– Так и знала, что он захочет пива, – объяснила она. – Рада была поговорить с вами на холтийском. Да наполнит удача ваши кладовые.

– И твои тоже, – сказала Норригаль.

Вскоре они скрылись из виду.

Мы еще не одолели горы, но были уже в Аустриме.

Что невозможно забыть, однажды побывав в Аустриме, так это цвет. Он какой-то более золотистый, и не только потому, что стоял месяц винокурень. Деревья уже окрасились золотом, но не все, а только один вид, который мне прежде не встречался. Их листья шелестели и трепетали на ветру. Это были не березы, но что-то похожее на березу. Кора легко сдиралась и казалась белой, как дорогая бумага или не самое свежее полотно.

Мы спустились с Соляных гор и остановились на ночлег возле рощи этих деревьев, и вот тогда-то Йорбез едва не убила одного из музыкантов.

Была седьмая ночь винокурня, я стоял на страже и старался не уснуть, то и дело прохаживаясь, взмахивая руками или бегая на месте, чтобы разогнать кровь. Было очень похоже, что снег выпадет еще до того, как мы оставим горы, но ночь выдалась ясная, хотя и довольно холодная. Звезды светили необычайно ярко, и я развлекался тем, что пытался опознать созвездия. Сначала я выследил рога Быка, потом отыскал Топор и Ягненка, но это было легко. В конце концов я различил и бедро Летней Девы, которая не поднимается высоко над горами, а потом снова опустится на зиму для свидания со Счастливчиком, который поднял руки в радостном приветствии или, как утверждали циники, в знак того, что сдается.

– Убери свои chodadu руки от моей сумки, bercaou! – закричала вдруг Йорбез.

Она переворотом вскочила на ноги и выхватила из ножен яйцерез. Я подбежал к ней, смущенный тем, что меня застали глазеющим на звезды, но к моему появлению все уже кончилось. Лезвие мелькнуло так быстро, что я не разглядел движения, пока оно не остановилось. Биж заскулил, заплясал от боли и поднес руки к носу. Потом отнял их и уставился на каплю крови на ладони. Я заметил, что у него пропал самый кончик носа. Он снова приложил руки к лицу, и его ладонь окрасилась вторым пятном.

– Это справедливо, – сказала мне Йорбез. – Справедливо, когда каждый может опознать вора. Он украл мой хлеб.

Биж не пытался ничего отрицать, только жалобно и виновато стонал. Наж и Горбол подбежали и встали между ним и рассерженной спантийкой, готовой, казалось, распотрошить барабанщика, если тот поднимет на нее глаза. Но он благоразумно не стал этого делать. Двое других музыкантов двигались очень осторожно, все время держа руки на виду.

– Это правда? – спросил я. – Ты что-то украл у своих спутников?

Гальва стояла рядом с Йорбез, своей Калар Сарам, а Норригаль подошла ко мне. Как быстро мы делимся по странам, откуда бы ни были сами музыканты. Я по-прежнему не имел понятия, что у них за акцент, и не слышал, чтобы они говорили иначе, чем на холтийском.

За Бижа ответила Наж, потому что он продолжал причитать: «Ох-ох-ох».

– Наверное, он и впрямь украл, но это не его вина. Она сама положила открытую сумку сверху так, что он увидел хлеб. А он не может ничего с собой поделать, когда видит хлеб. Никто из нас не может. Мы любим хлеб.

– Кто ж его не любит!

Я тут же припомнил, как человек-медведь говорил: «Braathe ne byar!» Где-то он теперь: в клетке или уже умер?

– Прости-и-ите! – проговорил Биж через прижатый к носу подол рубахи, которым пытался унять кровь.

В свете звезд сверкнул его тощий живот. Он опустил подол и посмотрел на свежее пятно, а я заметил хлебные крошки в его жиденькой бородке. Биж выглядел лет на тридцать, но борода у него была как у четырнадцатилетнего подростка.

– Значит, ты больше не будешь так делать? – спросил я.

Он кивнул с жалобным видом.

– Не бу-у-уду. Если она закроет су-у-умку, – сказал он, всхлипнув на последнем слове.

Наж и Горбол обхватили его руками, пытаясь защитить. Гальва положилась на решение Йорбез. Ее наставница посмотрела на Бижа так, будто собиралась проткнуть ему печенку, но лишь презрительно смахнула каплю крови со своего спадина и вложила меч в ножны. Мне сказать было нечего.

Я не из тех, кто ни разу в жизни не крал.

– Хрен с тобой, – сказала Йорбез, указывая на плачущего барабанщика. – На этот раз я просто закрою сумку.

На следующий день мы остановились возле ручья, пересекавшего предгорья самого западного хребта Соляных гор, и отошли вчетвером чуть в сторону от трех наших, так сказать, музыкантов. Пару раз они пробовали что-то сыграть, но это было так ужасно, что после первой попытки мы пригрозили побить их камнями, а после второй – отрубить голову. Никто из нас понятия не имел, почему мы их терпим. Из-за этого даже возник спор, и, как выяснилось, те, кто лучше умел пользоваться магией, относились к нелепой троице снисходительней.

– Я думаю, старик подшутил над нами, – сказала Йорбез. – От них никакой пользы, и он это знал. А теперь смеется над тем, что мы взяли их и сберегли ему веревку, на которой их нужно было повесить.

Гальва была такого же мнения: