Собрание сочинений. Т.4. Буря - Вилис Лацис

Разговор с Лозе и Екельном продолжался с час. Выйдя из рейхскомиссариата, Никур не спеша пошел домой. Вернувшись к активной деятельности, он почувствовал, что в его сердце проснулись прежние склонности.

Гуна — эта никуда не денется. Недурно бы заглянуть к Лине Зивтынь… Или к Айне Перле — к маленькой поэтессе, которая умеет складывать такие нежные вирши и маленьким своим ротиком, как пчелка, сосет мед с твоих губ… и из кармана тоже… Ах, как бы кстати была конспиративная квартира, про которую не знали бы ни Мета, ни Гуна… Квартира с телефоном…

Погрузившись в эти приятные мысли, Никур шагал по аллее вдоль Эспланады и сам не заметил, как налетел на двух немецких офицеров, которые шли ему навстречу со своими девицами.

— Гром и молнии! Латышская свинья! — крикнул один из них, совсем еще молокосос, и занес руку для удара.

Никур сначала хотел оскорбиться и ответить чем-нибудь равноценным, но, вспомнив, что эти люди не могут знать, кто он такой, — на лбу у него не написано, что он только что разговаривал с рейхскомиссаром и обергруппенфюрером войск СС, — успокоился и поучительно сказал по-немецки:

— Не надо делать поспешные выводы, господин офицер. Господин рейхскомиссар, у которого я только что был на приеме, не называл меня латышской свиньей.

Конечно, довольно глупо и неуместно рассказывать каждому встречному о своих взаимоотношениях с рейхскомиссаром, но соблазн был слишком велик. Шесть лет подряд Латвия баловала Никура своим вниманием, а после этого два с половиной года никто даже не оглядывался на него на улице. Поневоле станешь нетерпеливым.

Никур неторопливо продолжал свой путь, довольный только что произведенным эффектом.

На следующее утро Мета пошла по делам в город. Что это были за дела, Никур не стал спрашивать, — наверно, что-нибудь по хозяйству. Без нее можно было обдумать, что предстоит сделать в ближайшие дни. Во-первых, найти Понте, организовать встречу со своими главными агентами… подыскать помещение для типографии. Работы много — есть о чем подумать. А потом и девочки — надо найти и девочек. И они пригодятся — и для себя и для дела.

Пока он это обдумывал, Мета кратчайшей дорогой направилась к дому Гуны Парупе. Ее влекло естественное и непреодолимое любопытство: она хотела разгадать тайну аромата, струившегося вчера от головы Никура. Если Гуна в Риге, значит источник этого аромата — она; если ее нет, то у Альфреда появилось новое увлечение.

Любопытство Меты было удовлетворено в три минуты — достаточно было поговорить с дворничихой.

Придя домой, она будто вскользь заметила:

— Я сегодня встретила Гуну Парупе.

— Да? Как ей живется?

— Об этом я спрошу тебя. — Глаза у Меты заблестели. — Вы же с ней вместе приехали из Швеции.

«Проболталась, дрянь этакая… — мысленно обругал Гуну Никур. — Эти женщины не могут держать в тайне даже таких пустяков».

— Зачем же ты мне вчера соврал?

— Это не так просто объяснить, — озабоченно ответил Никур. — Это государственная тайна.

— Когда у тебя, наконец, кончатся эти тайны? — вздохнула Мета.

27 февраля было опубликовано обращение, подписанное генерал-комиссаром Латвии бригаденфюрером СС Дрехслером и генерал-майором полиции Шредером, латвийским областным комендантом генерал-майором Вольфсбергом и генерал-директором внутренних дел Данкером. Через некоторое время за этим обращением стали следовать приглашения за подписью то Данкера, то полковника Силгайля, то Бангерского. Они задабривали, они поторапливали, они напоминали, какую великую честь и доверие оказывают латышам, разрешая им организовать свой легион. «Оправдаем надежды, которые возлагает на нас Адольф Гитлер! — трубила в каждом номере „Тевия“. — Станем в ряды легиона!»

«Юноши и мужчины! — писал Данкер. — Полните строй борцов, записывайтесь в воины латышского легиона, которым будет командовать латышский генерал. Засвидетельствуйте в этой войне, которая решает судьбы Европы на будущие столетия, храбрость латышского воина и его геройскую отвагу!»

С ведома генерал-комиссара пасторы говорили об этом в своих проповедях, а радио не давало покоя слушателям ни днем, ни ночью. Идите, подавайте заявления! Что вы медлите? Разве вы не видите, что Гитлер ждет вас?

Но народ будто и не замечал всей этой шумихи. Газеты рекламировали немногочисленных кулацких сынков и айзсаргов, которые, являя пример остальным, приходили на вербовочные пункты, но и это не помогало. На некоторых пунктах за несколько недель не было зарегистрировано ни одного добровольца. В одном из видземских уездов произошел такой случай: на вербовочный пункт, куда в течение десяти дней не явился ни один мужчина, однажды утром пришел какой-то идиотик и изъявил желание вступить в легион. Ошеломленные регистраторы высмеяли парня, обозвали обезьяной и сумасшедшим, и тот со стыда не знал куда глаза девать.

Видя, что добром ничего не выходит, высокопоставленные господа в Риге сказали:

— Надо действовать иначе.

Во все концы полетели новые инструкции, новые приказы и указания. Вся черная сотня была поднята на ноги. Юношей и взрослых мужчин вызывали на вербовочные пункты повестками и предлагали выбрать одно из трех: или вступить в легион, или в армейские вспомогательные части, или отбывать трудовую повинность. Видя, что деваться некуда (тех, кто не соглашался ни на один из трех вариантов, немедленно арестовывали и направляли в концентрационный лагерь), многие выбирали трудовую повинность как меньшее из трех зол.

Последних целыми партиями отправили в Ригу, где их немедленно зачислили в легион, не обращая внимания на все их протесты. Хотел человек, не хотел, но его клеймили позорной печатью Каина.

А газеты писали о том, как растет число добровольцев.

Многие убегали в лес, скрывались на болотах и дальних лугах, многие находили партизан и становились народными мстителями. Бежали из дому, бежали с вербовочных пунктов, бежали даже из казарм. Появились нелегальные воззвания, в которых Роберт Кирсис и его товарищи разоблачали организаторов легиона и показывали народу всю подлость их затеи. В Латвии шла великая борьба за честь народа. В этой борьбе участвовали широкие массы, и каждый боролся как умел.

— Сколько новобранцев приняли вчера в легион? — спрашивал каждое утро Дрехслер у Данкера и Бангерского. Те, как побитые псы, стояли перед своим хозяином. — Вы ничего не предпринимаете для успеха дела! — горячился Дрехслер. — Вы не видите объема своей ответственности, у вас атрофировано сознание долга.

— Делаем все, что в наших силах, — оправдывались генералы. — Но что поделать — не идут!

— Что же это у вас за силенки? — издевался генерал-комиссар. — Получается, что большевистские партизаны сильнее вас, их стало вдвое больше. По вашей милости, уважаемые господа, вся эта кампания обернулась в их пользу. Вы подумали о том, на какой сосне повесят вас большевики, если вы попадете им в руки? Вы надеетесь, что немецкая армия своей кровью спасет вас от этой участи? Самим надо обеспечить себе безопасность, господа. Я жду от вас более энергичных мер, в противном случае мне придется искать людей, которые доведут это дело до конца. Ясно? Тогда выбирайте, что вам выгоднее.

Гитлеровской армии на востоке, видимо, приходилось совсем скверно, если генерал-комиссар заговорил таким истерическим тоном. Но разве это могло помочь Данкеру и Бангерскому? Отнюдь нет. Предателей народа всегда ждут непредвиденные осложнения и неприятности. Кого народ ненавидит, тому невозможно стать вождем и героем.

Окончательную редакцию первого воззвания утвердил сам Лозе. Он смягчил некоторые резкие фразы, направленные против немцев, приписал несколько слов об англичанах и американцах, но те места, где речь шла о большевиках и Советском Союзе, оставил без изменений, потому что более злобной, лживой и гнусной клеветы не придумал бы и Геббельс.

— Вы сами это сочинили? — спросил Лозе, отдавая Никуру лист бумаги, исчерченный красным карандашом.

— Кто же еще, господин рейхскомиссар.

— Ничего, — улыбнулся Лозе. — Вы довольно правильно поняли мои указания. Только про немцев у вас местами слишком грубо.

— Я старался приспособиться к психологии среднего латыша, — объяснил Никур. — Он так примерно думает и рассуждает. Мне кажется, в первом воззвании нужно взять самый резкий тон — тогда лучше выслушают и крепче поверят, что обращение исходит от недовольных элементов. Позже, когда движение окрепнет, можно будет постепенно сойти на другую мелодию.

— Это верно, но мы не имеем права играть такими опасными словами. Еще такой пожар разожжем, что потом трудно будет потушить.

— Хорошо, господин рейхскомиссар. Надеюсь, вы и впредь не откажете мне в совете.