Омут памяти - Александр Яковлев

Юлиан Семенов — про Фому, а «Советская Россия» — про Ерему. Сама мысль, что кто-то осмелился выступить в защиту тех, кто своим трудом стремится «много заработать», приводила в ярость сторонников произвола и блюстителей уравниловки. Писатель вел речь о том, что представители власти на местах должны блюсти закон, а не демонстрировать свое самодурство. Но как раз это и не устраивало номенклатурное сообщество.

Особенно доставалось флагманам гласности — газете «Московские новости» и журналу «Огонек». Эти два издания были постоянными «именинниками» на пленумах партии, разных собраниях, в организованных письмах «негодующих» трудящихся и судорожно державшихся за свои кресла «писательских вождей». Постоянно возникал и вопрос о снятии с работы главного редактора «Огонька» Виталия Коротича и главного редактора «Московских новостей» Егора Яковлева.

Демократическое поле завоевывалось по кусочкам, иногда с шумом, а порой и втихую, явочным порядком. Позвонил мне как-то главный редактор журнала «Дружба народов» Сергей Баруздин и сказал, что у него на столе лежит рукопись романа Анатолия Рыбакова «Дети Арбата». Он, Баруздин, не хотел бы меня втягивать в решение этого вопроса, однако нуждается в неофициальном совете. Просит прочитать роман, а затем в дружеском плане обсудить проблему публикации. У меня с Баруздиным были доверительные отношения.

Книга произвела на меня большое впечатление. Особенно тем, что в романе четко выражена попытка провести безжалостную анатомию человеческих судеб, духовной стойкости и предательств, процесса вымывания совести. Книга дышала правдой. Сам автор испытал многое: прошел и через лагеря, и через личный опыт беллетристики полуказенного характера. Я помню его книги — «Екатерину Воронину», «Водителей» и некоторые другие. В «Детях Арбата» Рыбаков рассказывал как бы о себе, но это была книга о духовном разломе общества.

Позвонил Баруздину. Сказал ему все, что думаю о книге. Причем не только комплиментарные слова. В частности, мне было трудно согласиться с эпизодами, в которых московская, еще школьная молодежь демонстративно подчеркивала свою, мягко говоря, «сексуальную свободу». Я понимал, что Москва и моя деревня — разные миры, но все же хотелось думать лучше о нравственности моего поколения.

Рыбаков потом рассказывал в одной из газет о встрече со мной и о моем замечании по поводу «сексуальной свободы». Он спросил:

— Сколько лет вам было, когда попали на фронт?

— Восемнадцать.

— Значит, вы просто не успели познать сексуальную свободу!

Сергей Баруздин попросил принять Рыбакова. Встреча состоялась через два дня. Длилась больше трех часов. Она вышла за рамки обсуждения романа. Я чувствовал, что собеседник как бы прощупывает меня, он почти не скрывал своей неприязни к власти. Он еще не мог знать, что я с ним согласен, хотя и не во всем. Но писатель «храбро бился с супостатом», защищая неприкосновенность и свободу своего «Я». На все мои осторожные замечания по книге он отвечал яростными возражениями, реагировал остро, с явным вызовом. В сущности, его волновали не мои замечания по существу, он отвергал мое право как члена Политбюро делать какие-то там замечания писателю, хотя он сам попросился на беседу и, как сказал мне Баруздин, надеялся на нее. Меня забавляли эти психологические мизансцены.

Диалог продолжался до тех пор, пока я не сказал Рыбакову, что у меня нет ни малейших намерений подвергать книгу цензуре. Больше того, готов порекомендовать цензурной организации поставить разрешительную подпись, не читая. Отвечает за книгу он, Рыбаков, а не Яковлев или цензура, причем отвечает перед читателем, а не перед партийным чиновником. Я отчетливо помню, как удивление заплясало на хмуром лице Рыбакова.

— А что вы скажете редактору журнала?

— Скажу, что вопрос о публикации решают два человека — автор и руководитель печатного органа.

В итоге мы остались, как я понял, довольными друг другом. Роман напечатали. Шуму было много, в том числе и в ЦК. Но защищать сталинские репрессии, о которых написал Рыбаков, в открытую никто не захотел. Михаил Сергеевич не сказал мне ни слова. Думаю, что его заранее подготовил Анатолий Черняев, помощник Горбачева, с которым Рыбаков тоже, насколько я знаю, вел беседы о книге.

По-моему, многие члены Политбюро были рады, что их не втянули в эту историю.

Как-то позднее Рыбаков сказал, что я возражал против обостренной критики Сталина. Видимо, его подвела память, а если и возражал, то кто-то другой. Мне бы и в голову не пришла столь пошлая мысль. Я-то лучше знаком с собственными настроениями относительно сталинизма. Впрочем, все это несущественно. Важнее другое: «Не было бы апреля 1985-го, не было бы у читателей и этого романа». Это сказал сам Анатолий Рыбаков.

В те же годы были напечатаны прекрасные книги (именно по этой причине запрещенные ранее): «Новое назначение» Александра Бека, «Белые одежды» Владимира Дудинцева, «Ночевала тучка золотая» Анатолия Приставкина. Прорыв состоялся. Журналы начали печатать произведения не только советских, но и российских авторов, живущих за рубежом. Обрели на родине своего читателя Замятин, Гумилев, Алданов и многие другие.

Нечто похожее на рыбаковскую историю случилось с кинофильмом «Покаяние». Позвонил мне Эдуард Шеварднадзе и попросил принять Тенгиза Абуладзе — автора фильма. Эдуард рассуждал в том плане, что ему (как грузину) не очень ловко защищать грузинский фильм, тем более что он, Шеварднадзе, еще будучи в Грузии, помогал Тенгизу. Эдуард прислал мне видеокассету. В тот же вечер я посмотрел ее в семейном кругу. Фильм ошеломил меня и всех моих семейных. Умен, честен, необычен по стилистике. Беспощаден и убедителен. Кувалдой и с размаху бил по системе лжи, лицемерия и насилия.

Трудность ситуации состояла в том, что фильм посмотрел не только я, но и некоторые другие секретари ЦК. Одни помалкивали, а другие были против показа этого фильма. Во время беседы с Абуладзе обсуждать по существу было нечего. Я был потрясен фильмом и не скрывал этого. Надо было сделать все возможное, чтобы выпустить его на экран. У меня возник следующий вариант: следует напечатать всего несколько пробных лент для демонстрации в 5–6 крупных городах. Я аргументировал предложение тем, что фильм сложный, его простые люди не поймут, поэтому опасаться нечего. С этим согласились. На самом же деле с председателем Комитета по кинематографии мы договорились напечатать гораздо больше копий фильма и начать его демонстрацию на периферии.

Я не мог всего этого объяснить Абуладзе. Боялся огласки, которая могла погубить задуманную операцию. Когда сказал ему о намерении напечатать несколько пробных копий, он откровенно выразил свое недовольство, говорил о том, что показ фильма имеет большое нравственное значение. Конечно же, имеет, я понимал это. Просил Абуладзе поверить мне. А он не понимал, почему должен верить, если я говорю только о каких-то пробных копиях. На том и расстались.