Остров фарисеев. Фриленды - Джон Голсуорси

чтобы пожимать плечами, в их мозгу бродило смутное подозрение, что «добрый джентльмен», как они его звали, «самую малость не в себе». Конечно, он оказывал множество мелких практических услуг и им самим, и их скоту, но всегда как будто ненароком, так что они потом никак не могли понять, помнит ли он об этих услугах – а он, видно, и не помнил, – вот это, казалось им, пожалуй, больше всего и подтверждало, что он, так сказать, «маленько не в себе». У него была и другая беспокоившая их странность: он явно не делал никакого различия между ними и любым бродягой или случайным пришельцем. Им это казалось большим недостатком – ведь деревня-то была, в конце концов, их деревня, и он сам, так сказать, принадлежал им. И в довершение всего здесь до сих пор не могли забыть о том, как он обошелся с одним погонщиком скота, хотя эта история и случилась уже добрый десяток лет назад. Для деревенского люда было что-то жуткое в той сокрушительной ярости, с какой он напал на человека, который всего лишь крутил хвост бычку и колол его острой палкой, что делает каждый погонщик скота. Люди говорили (свидетелями были почтальон и возница – природные raconteurs[47], так что история, видно, ничего не потеряла от пересказа), будто он просто рычал, когда кинулся по лугу на этого погонщика, дюжего широкоплечего человека, поднял его, как дитя, кинул в куст дрока и не выпускал оттуда. Люди рассказывают, будто и его собственные голые руки были исцарапаны по самые плечи, оттого что он держал погонщика в этих колючках, а тот все время орал как оглашенный. Почтальон, вспоминая эту историю, говорил, что ему кажется, будто у него самого до сих пор болит все тело. А из слов, приписываемых Тоду, самыми мягкими и, пожалуй, единственно верными были:

– Клянусь Господом Богом, если ты, чертово отребье, еще хоть раз обидишь животное, я из тебя все внутренности выпотрошу!

Этот случай благотворно повлиял на обращение с животными во всей округе, но его не забыли и в каком-то смысле не простили. При необычайно мирном нраве и всегдашней кротости Тода эта вспышка придавала ему загадочность, а люди – особенно простой народ – не любят загадочность. И только дети, для которых все окружающее настолько загадочно, что особых тайн для них не существует, вели себя с Тодом так же, как он с ними, и протягивали ему руку с полнейшим доверием. Но и дети, подрастая (даже его собственные дети), постепенно заражались общим отношением к Тоду; он жил в чужом для них мире, а какой это был мир, они никак не могли постигнуть. Может быть, им мешало понять его то, что его интерес и любовь к ним ничем не отличались от интереса и любви, которые он питал ко всем живым существам без разбора, и они это чувствовали. Но при всем том они испытывали к нему нечто вроде благоговения.

В эту рань он уже успел поработать не меньше двух часов, пропалывая фасоль – такой фасоли не было больше ни у кого во всем графстве, – и теперь решил минутку передохнуть, разглядывая паутину. Это чудесное творение, на котором, как звезды на небосводе, сверкали капли росы, висело на огородной калитке, и паук – большой и деятельный – глядел на Тода с естественной для его породы опаской. Тод застыл, завороженный этим сверкающим прозрачным чудом, потом, взяв мотыгу, опять принялся за сорняки, глушившие его фасоль. Время от времени он останавливался, к чему-то прислушивался или поглядывал на небо, как это делают все сельские работники, бездумно и радостно давая отдохнуть мускулам.

– Пойдемте, пожалуйста, сэр, у нашего папы опять припадок.

На дороге за изгородью стояли две девочки. У старшей, которая тихонько окликнула его взволнованным голоском, было бледное личико с острым подбородком; пышные волосы, русые, словно спелая рожь, падали на плечи, а похожие на незабудки глаза, в которых уже проглядывало что-то материнское, были под цвет ее бледно-голубого и почти чистого фартука. Она держала за руку меньшую и более пухлую сестренку и, произнеся свою просьбу, замерла, молитвенно глядя на Тода. Он бросил мотыгу.

– Бидди, идем со мной. Сюзи, поди к миссис Фриленд или к мисс Шейле.

Он схватил старшую из сестер Трайст за худенькую ручку и побежал, стараясь приноровить свой шаг к ее шажкам, грузный великан рядом с этой пушинкой.

– Ты сразу ко мне побежала, Бидди?

– Да, сэр.

– Где это с ним случилось?

– В кухне, как раз когда я готовила завтрак.

– Ага! Приступ тяжелый?

– Да, сэр, уж очень тяжелый – он весь в пене.

– Что ты с ним делала?

– Мы с Сюзи перевернули его на спину, а Билли смотрел, чтобы язык у него не попал в горло, как вы тогда говорили, потом мы побежали за вами. Сюзи очень напугалась: он так завопил…

Они пробежали мимо трех домиков – из одного окна выглянула женщина и с удивлением посмотрела, как бежит эта странная пара, – мимо пруда, где ныряли и безмятежно плескались утки, ставшие еще белее при ярком свете солнца, прямо на кухню к Трайстам. Там на кирпичном полу лежал больной. Приступ падучей уже кончался, а его перепуганный сынишка мужественно сидел рядом с ним.

– Горячей воды и два полотенца, Бидди!

Девочка с необычайной быстротой и без всякой суеты принесла миску, чайник и то, что могло сойти за полотенца, и они с Тодом молча стали прикладывать горячие компрессы к голове больного.

– Глаза как будто стали получше, Бидди?

– Да, сэр. У него уже не такой чудной вид.

Взяв на руки тяжелое тело – Трайст был ростом почти с него самого, – Тод понес его по немыслимо узкой лестнице и положил на неприбранную кровать.

– Фу! Открой окно, Бидди.

Девочка отворила маленькое оконце.

– Теперь ступай вниз, накали два кирпича, оберни их во что-нибудь и принеси сюда.

Сняв с Трайста башмаки и носки, Тод стал растирать его большие, сведенные судорогой ступни. Работая, он насвистывал, и мальчик, тихонько поднявшись по лестнице, уселся на порожке смотреть и слушать. Утреннее благоухание рассеяло затхлый запах каморки; мимо окна, чирикая, проносились птицы. Девочка вернулась с кирпичами, обернутыми в ее нижние юбки, и, приложив их к подошвам отца, стояла, глядя на Тода, совсем как маленькая собачонка, охраняющая своих щенят.

– Тебе сегодня не придется идти в школу, Бидди.

– А Сюзи и Билли пойдут?

– Да, теперь уже нечего бояться. К вечеру он будет почти здоров. Но кто-нибудь тут