Остров фарисеев. Фриленды - Джон Голсуорси

и все; во всяком случае, это не проливает ни малейшего света на основной вопрос: обязан ли он терпеть в своем поместье людей, чье поведение и он и его жена решительно не одобряют. В жизни нации вечно возникает эта проблема поведения индивидуума, особенно в сфере взаимоотношения полов, и если здесь нет устойчивости – это страшная угроза для семьи, первичной ячейки национальной жизни. А как можно внушить крестьянам, что они должны быть нравственно устойчивы, если не наказывать иногда тех, кто уклонился с пути добродетели?

Маллоринг надеялся поговорить с Фрилендом, не столкнувшись с его женой и детьми, поэтому он с облегчением вздохнул, увидев, что Тод сидит на скамейке под окном, курит трубку и смотрит в пространство. Маллоринг присел рядом и вдруг заметил, что Фриленд, оказывается, красивый малый. Оба они были одинакового роста, то есть шести с лишним футов, оба белокурые, крепкие, с правильными чертами лица, но голова у Тода была круглой и большой, волосы – длинными, вьющимися, а у Маллоринга – удлиненной формы, волосы прямыми и коротко подстриженными. Глаза Тода, синие и глубоко посаженные, глядели куда-то вдаль, а глаза Маллоринга, тоже синие и глубоко посаженные, всегда рассматривали ближайший предмет. Тод улыбался, но как-то бессознательно, а Маллоринг отлично знал, к чему относится его улыбка. Но ему было все-таки приятно сознавать, что Тод так же застенчив и молчалив, как он сам; при таком сходстве характеров и в их взглядах не могло быть серьезных разногласий. Вскоре Маллоринг сообразил, что, если он не заговорит, они так и промолчат, пока он не уйдет. И он сказал:

– Послушайте, Фриленд. Я насчет моей жены и вашей, да еще Трайста, Гонта и прочего… Жаль ведь, правда? Живем мы все рядом. Как вам кажется?

– Человек живет только раз, – ответил Тод.

Это несколько озадачило Маллоринга.

– В земной юдоли, конечно… Но я не улавливаю связи…

– Живите сами и давайте жить другим.

Душа Маллоринга сочувственно отозвалась на это краткое изречение, но тут же яростно восстала; сначала даже было непонятно, какое чувство возьмет верх.

– Видите ли, – сказал он наконец, – вам легко так говорить, потому что вы стоите в стороне, а что бы вы сказали, если бы вам пришлось занимать такое положение, как наше?

– А зачем вам его занимать?

Маллоринг нахмурил брови:

– А что же тогда будет?

– Ничего плохого не будет, – ответил Тод.

Маллоринг резко поднялся. Такое «laisser faire»[49], дальше некуда! Подобная философия, он всегда это считал, имеет опасный анархический душок. Однако, прожив по соседству с Тодом добрых двадцать лет, он убедился, что это самый безобидный человек во всем Вустершире, хотя большинство людей в округе почему-то относятся к нему с уважением. Маллоринг пожал плечами и снова опустился на свое место.

– У меня еще не было случая поговорить с вами серьезно, – сказал он. – Вокруг нас немало людей, которые дурно себя ведут. Мы ведь все-таки не пчелы.

Он растерянно замолчал, заподозрив, что собеседник его не слушает.

– В первый раз в этом году, – сказал Тод, – ни разу еще не пел.

Маллоринга прервали, да еще довольно грубо, но он не мог не заинтересоваться. Он и сам любил птиц. К несчастью, он не умел различать их голосов в общем хоре.

– А я-то думал, что они совсем перевелись, – пробормотал Тод.

Маллоринг снова встал.

– Послушайте, Фриленд, – сказал он, – вы должны заняться этим делом. Вы не должны позволять, чтобы ваша жена и дети сеяли смуту в деревне.

«Черт бы его побрал! Он улыбается, и улыбка-то какая, – подумал Маллоринг, – лукавая, заразительная…»

– Нет, серьезно, – сказал он, – вы не представляете себе, каких можно натворить дел…

– Вы когда-нибудь видели, как собака смотрит на огонь? – спросил Тод.

– Да, часто… А при чем тут собака?

– Она понимает, что огня лучше не касаться.

– Вы хотите сказать, что ничего не можете сделать? Но нельзя же так…

И опять он улыбается во весь рот!

– Значит, вы отказываетесь что-либо предпринять?

Тод кивнул, а Маллоринг покраснел и сказал:

– Простите, Фриленд, но, по-моему, это цинизм. Неужели вы думаете, мне приятно следить, чтобы все шло как полагается?

Тод поднял голову:

– Птицы, растения, звери и насекомые – все они поедают друг друга, но не вмешиваются в чужие дела.

Маллоринг круто повернулся и ушел. Вмешиваются в чужие дела! Он никогда не вмешивается в чужие дела. Это просто оскорбление. Если он что-нибудь смертельно ненавидит и в личной и в общественной жизни – это всяческое «вмешательство». Разве он не входит в Лигу борьбы с посягательствами на свободу личности? Разве он не член партии, которая противится законодательству, посягающему на эту свободу, – когда находится в оппозиции? В этом его никто никогда не обвинял, а если и обвинял, то он, во всяком случае, этого не слышал. Разве он вмешивается в чужие дела, если по мере сил старается помочь церкви поднять нравственность местных жителей? Разве принять решение и настаивать на нем – это значит вмешиваться в чужие дела? Несправедливость подобного обвинения глубоко ранила его. И чем больше ныла эта рана, тем медленнее и величественнее он шествовал к своим воротам.

Легкие облачка на утреннем небе были предвестниками непогоды. С запада надвигались темные тучи, и уже накрапывал дождь. Джералд прошел мимо старика, стоявшего около калитки, и сказал:

– Добрый вечер.

Старик дотронулся до шляпы, но ничего не ответил.

– Как ваша нога, Гонт?

– Все так же, сэр Джералд.

– Перед дождем, наверное, побаливает?

– Да.

Маллоринг остановился. Ему захотелось попробовать, нельзя ли уладить дело так, чтобы не выселять старика Гонта и его сына.

– Послушайте, – сказал он, – как быть с этим злосчастным делом? Почему бы вам с вашим сыном не отправить без проволочек вашу внучку куда-нибудь в услужение? Вы прожили здесь всю жизнь. Мне не хотелось бы, чтобы вы уезжали.

Морщинистое сероватое лицо Гонта чуть-чуть покраснело.

– С вашего позволения, сэр Джералд, – сказал он, – мой сын стоит за свою дочь, а я стою за своего сына.

– Как хотите. Дело ваше. Я желал вам добра.

По губам старого Гонта пробежала улыбка, и уголки рта под усами опустились вниз.

– Нижайшее вам спасибо, – сказал он.

Маллоринг прикоснулся пальцем к шляпе и пошел дальше. Хотя ему очень хотелось быстрой ходьбой разогнать досаду, он все-таки не ускорил шага, зная, что старик смотрит ему вслед. До чего же они все-таки упрямы – упрутся на своем и никаких доводов слушать не хотят. Ничего не поделаешь: своего решения он переменить не может. Гонты уедут двадцать пятого июня, ни на день