Остров фарисеев. Фриленды - Джон Голсуорси

моря, до уступов Уэльских гор и до Рекина, точкой черневшего в сером тумане далеко на севере. На какой-то миг свет и тьма легли рядом. Кто победит? Разгорится ли день или опять вернется ночь? И как приступом берут город, так и здесь все было кончено в одно решающее мгновение: свет отпраздновал победу. Дирек затянул потуже пояс и пошел напрямик по скользкой росистой траве. Он хотел добраться до дома Трайста прежде, чем эта ранняя пташка упорхнет в поле. На ходу он стал размышлять. Вот Боб Трайст – это человек! Если бы только тут был десяток-другой таких, как он! Десяток-другой людей, которым можно доверять, которые доверяют друг другу и будут стойко держаться, когда станут ядром забастовки, – ее надо будет наметить на время сенокоса. Какие все-таки рабы эти крестьяне! Если бы на них можно было положиться, если бы только они стояли друг за друга! Рабство! Да, настоящее рабство, раз их можно выгнать из дому по чужой прихоти. Возмущение, которое он испытывал, глядя на то, как живут арендаторы и батраки, а в особенности глядя на всяческие проявления мелочной опеки и насилия, которым они подвергались, питалось тем, что он видел и слышал, ежедневно сталкиваясь с этим классом людей, – ведь среди них он, в сущности говоря, вырос. Сочувствуя им, но не являясь одним из них, Дирек мог одновременно и воспринимать их обиды, словно свои собственные, и ощущать себя их защитником, и даже презирать их за то, что они разрешают себя обижать. Он был достаточно близок к ним, чтобы понимать, что они чувствуют, и в то же время настолько далек, что не понимал, почему они при этом не поступают так, как на их месте поступил бы он. Словом, он знал их не больше, чем ему полагалось знать.

Когда он пришел, Трайст умывался у колодца. В раннем утреннем свете квадратное упрямое лицо высокого батрака с такими странными собачьими глазами выглядело дряблым, тоскливым, потерянным. Прервав свое омовение, которое и так никогда не затягивалось, он поздоровался с Диреком и жестом пригласил его пройти на кухню. Молодой человек вошел и присел на подоконник рядом с горшком «девичьей красоты». Дом Трайста принадлежал Маллорингам, и его недавно подновили. В очаге горел небольшой огонь, и рядом стоял чайник с заваренным чаем. На дощатом столе были расставлены четыре чашки, положены ложки и сахар. Трайст готовил утренний завтрак и для себя, и для детей, еще лежавших наверху в постелях. Увидев это, Дирек вздрогнул, и глаза его потемнели. Он понимал, что это означает.

– Ты его просил еще раз, Боб?

– Да, просил.

– А что он сказал?

– Сказал, что приказание получил точное. Пока ты здесь живешь, говорит, без жены, ее к себе назад пускать не смей.

– А ты сказал, что за детьми некому смотреть? Ты ему как следует объяснил? Сказал, что миссис Трайст сама просила об этом, когда…

– Все сказал.

– Что же он ответил?

– Очень сожалею и все такое, но это приказание ее милости и я перечить ей не могу. Я в это входить не хочу, говорит, ты лучше меня знаешь, как далеко у вас дело зашло, когда она здесь была, но раз ее милость ни за что не разрешает жениться на сестре покойной жены – значит, если она вернется, вам не уйти от греха. А этого тоже нельзя, и, видно, придется тебе отсюда уехать.

Произнеся эту длинную речь, Трайст взял чайник и налил крепкого чая в три чашки.

– Может, выпьете, сэр?

Дирек помотал головой.

Взяв чашки, Трайст пошел наверх по узкой лестнице. Дирек сидел не двигаясь, уставившись на «девичью красоту», пока великан не вернулся и не уселся в дальний угол, отхлебывая из своей чашки.

– Боб, – заговорил вдруг юноша, – а тебе нравится, что с тобой обращаются как с собакой и заставляют водиться только с теми, с кем разрешит твой хозяин?

Трайст поставил чашку, встал и скрестил могучие руки – это быстрое движение у такого медлительного человека таило в себе что-то зловещее, – но не сказал ни слова.

– Тебе это нравится, Боб?

– Я не стану говорить, что у меня на душе, мистер Дирек, это мое дело. А вот то, как я поступлю, видно, уж будет их делом.

И он поднял свои странные, мрачные глаза на Дирека. Минуту они молча глядели друг на друга, потом Дирек сказал:

– Тогда будь готов, смотри! – и, спрыгнув с подоконника, вышел.

На блестящей поверхности тинистого пруда спокойно резвились три утки, пользуясь тем, что человек и его черная душа – собака еще не встали и не нагнали на них страху божьего. Белизна их перьев, оттененная зеленью ряски, просто горела на солнце; трудно было поверить, что они не белые насквозь. Миновав три домика – в последнем из них жили Гонты, – Дирек приблизился к своей калитке, но не вошел, а направился к церкви. Она была очень маленькая, очень старая и как-то странно притягивала его к себе, в чем он не признался бы ни одной живой душе. Для его матери и Шейлы, по-женски нетерпимых, это небольшое, поросшее мхом серое каменное здание было символом лицемерия, показного благочестия; для его отца оно просто не существовало, потому что не было одушевленным: для него любой бродяга, пес, птица или фруктовое дерево значили куда больше, – но у Дирека церковь вызывала какое-то особое чувство, словно у человека, глядящего на берег родной страны, откуда его несправедливо изгнали, странную тоску, подавляемую гордостью и досадой. Он часто приходил сюда и задумчиво сидел на поросшем травой пригорке у кладбища. Церковная служба с ее обрядами, традициями, догмой и требованием слепой веры удовлетворила бы в нем какую-то смутную его потребность, но слепая преданность матери мешала ему переступить этот порог. Он не мог заставить себя преклониться перед церковью, которая считала его непокорную мать заблудшей душой, однако глубокий инстинкт, унаследованный им от ее же шотландских предков католиков и от благочестивых Моретонов, гнал его сюда в те часы, когда здесь бывало пусто. Эта маленькая церковь была его врагом, вместилищем всех тех свойств и душевных потребностей, против которых его с детства учили восставать, обитель собственничества, высокомерного снисхождения и чувства превосходства, школа, где его друзей крестьян обучали знать свое место! И все же она имела для него эту до смешного странную притягательную силу. Вот так восставал и его любимый герой Монтроз, а потом, против своей воли, снова примкнул к той стороне, против которой он поднял оружие.

Дирек сидел, прислонившись