Капут - Курцио Малапарте

– Тогда объясните мне, при чем здесь степь? Ладно, пакля, вы прекрасно объяснили вопрос с паклей. Но степь? При чем здесь степь? Was hat die Steppe mit den Kücken zu tun?[464]

Я повернулся к переводчику, моля о помощи, взглядом прося его избавить меня, ради Бога, от этой новой, еще более серьезной опасности, но с ужасом заметил, что Шиллер тоже начал потеть, что лоб его тоже покрылся испариной, а лицо побледнело; я испугался, оглянулся вокруг, увидел, как все буравят меня суровым взглядом. Пропал, подумал я, и принялся повторять еще раз, два и три раза, что речь идет о поговорке, о народном присловье, о простой игре слов.

– Хорошо, – сказал майор Ханбергер, – но я не понимаю, при чем здесь степь с цыплятами.

Начиная раздражаться, я бесстрастно ответил, что немецкая армия в России – совсем как цыпленок в степи, не больше и не меньше, именно как цыпленок в степи.

– Хорошо, – сказал майор Ханбергер, – но я не понимаю, что странного в цыплятах в степи. В каждой украинской деревне много кур, а поэтому и цыплят, и мне это не кажется странным. Цыплята как цыплята, хоть и в степи.

– Нет, – ответил я, – эти цыплята не такие.

– Не такие? – сказал майор Ханбергер, удивленно глядя на меня.

– В Германии, – сказал генерал фон Шоберт, – наука разведения кур достигла неизмеримо больших высот, чем в Советском Союзе. И очень вероятно поэтому, что степные цыплята значительно уступают в качестве немецким цыплятам.

Полковник Старк изобразил на листке бумаги образцовый курятник, разработанный в Восточной Пруссии; майор Ханбергер вспомнил многочисленные статистические данные, и понемногу беседа превратилась в настоящую лекцию о научном подходе в выращивании цыплят, в которой приняли участие остальные офицеры. Я молча вытирал со лба пот, а генерал фон Шоберт, полковник Старк и майор Ханбергер внимательно смотрели на меня, прерывали свою лекцию и говорили, что так и не поняли, что может быть общего между немецкими солдатами и цыплятами; остальные офицеры смотрели на меня с глубоким презрением, пока генерал фон Шоберт не встал и не сказал:

– Schluss![465]

Все встали из-за стола, вышли и разбрелись по улицам городка каждый к своему ночлегу. К зеленоватому небу поднимался круглый, желтоватый луч света. Прощаясь со мной, переводчик Шиллер сказал:

– Надеюсь, вы поняли, что с немцами острить не надо!

– Ach so! – ответил я подавленно и побрел спать. Но заснуть не мог: миллионы цикад трещали в ночной тьме, мне казалось, я слышу писк миллионов цыплят в бескрайней степи. Уснул я, когда уже пели петухи.

– C’est adorable![466] – воскликнула Анна Мария, хлопая в ладоши.

Все смеялись, а князь Отто фон Бисмарк смотрел на меня странным взглядом:

– Vous avez beaucoup de talent, – сказал он, – pour raconter de jolies histoires. Mais je n’aime pas vos poussins[467].

– Moi, je le adore![468] – сказала Анна Мария.

– А вам я могу сказать правду, – сказал я, обращаясь к Отто фон Бисмарку, – в Италии цыплят выращивают в пакле. Но это та правда, о которой нельзя говорить. Не будем забывать, что мы воюем.

В этот момент к столу подошел Марчелло дель Драго.

– Воюем? – сказал он. – Вы еще говорите о войне? Нельзя ли о чем-нибудь другом? Война уже не в моде.

– Oui, en efet, elle est un peu démodée, – сказала Жоржетт, – on ne la porte plus, cette année[469].

– Галеаццо просил узнать, – сказал Марчелло, обращаясь к Анфузо, – не сможешь ли ты зайти сегодня на минуту в министерство?

– Почему нет? – ответил тот с ироничным и несколько упрямым видом. – Ведь мне за это платят.

– Около пяти, хорошо?

– В шесть меня больше устроит, – ответил Анфузо.

– Тогда в шесть, – сказал Марчелло дель Драго и, кивнув головой в сторону молодой дамы за соседним столом, спросил, кто она такая.

– Comment? Vous ne connaissez pas Brigitte? – спросила Анна Мария. – С’est une grande amie à moi. Elle est jolie, n’est-ce pas?[470]

– Ravissante[471], – сказал Марчелло дель Драго.

Возвращаясь к столу Галеаццо, он дважды обернулся в сторону Бригитты. Тем временем многие стали расходиться, направляясь к полю для гольфа. Мы остались еще поболтать и немного позже увидели, как Марио Панса проводил Галеаццо к столу Бригитты. Анна Мария заметила вслух, что Галеаццо толстеет.

– Во время прошлой войны, – сказал Анфузо, – все худели; теперь же все толстеют. Мир действительно перевернулся. Кто теперь что разберет? Бисмарк заметил (и я не сказал бы, что в его словах не было иронии), что embonpoint, тучность, – признак морального здоровья.

– Европа уверена в победе, – сказал он.

Люди стали тощими, заметил я, достаточно проехать по Европе, чтобы убедиться, как отощали люди.

– И все же, – добавил я, – народы уверены в победе.

– Какие народы? – спросил фон Бисмарк.

– Все, и немецкий, естественно, тоже, – ответил я.

– Вы говорите «естественно», – сказал иронично фон Бисмарк.

– Самые тощие – рабочие, – сказал я, – естественно, и немецкие рабочие тоже, и рабочие вообще больше всех уверены в том, что выиграют войну.

– Vous croyez?[472] – сказал фон Бисмарк с некоторым недоверием.

Граф Чиано стоял перед Бригиттой и по привычке громко говорил, смеялся и вертел головой по сторонам. Бригитта сидела, уперев локти в стол и склонив голову на ладони, подняв на министра свои прекрасные, полные невинного лукавства глаза. Потом Бригитта встала и вышла вместе с Галеаццо в сад, где они стали прохаживаться вокруг бассейна, ведя томную беседу. Граф Чиано с галантным видом громко и гордо о чем-то вещал. Все наблюдали происходящее и перемигивались с понимающим видом.

– Ça y est![473] – сказала Анна Мария.

– Brigitte est vraiment une femme charmante[474], – сказал фон Бисмарк.

– Galeazzo est très aimé des femmes[475], – сказала Жоржетт.

– Здесь нет ни одной дамы, у которой бы не было романа с Галеаццо, – сказал Анфузо.

– Я знаю кое-кого, – сказала Анна Мария, – кто не терял от него головы.

– Да, но здесь ее нет, – сказал Анфузо и помрачнел.

– Qu’en savez-vous?[476] – сказала Анна Мария со слегка агрессивным кокетством.

В этот момент вошла Бригитта и подошла к Анне Марии. Она весело и чувственно смеялась.

– Будьте внимательны, Бригитта, – сказал Анфузо, – граф Чиано выигрывает все свои сражения.

– Oh! je sais, – ответила Бригитта, – on m’a déjà avertie. Moi, au contraire, je perds toutes mes guerres. Mais je suis de guerre lasse, et Galeazzo ne m’intéresse pas[477].

– Vraiment?[478] – сказала Анна Мария с недоверчивой улыбкой.

Мы тоже вышли в сад и под осенним солнцем, в запахе меда и увядших цветов направились к первой метке для мяча. Игроки появлялись и пропадали в складках местности, как пловцы среди гребней волн. Мелькали сверкающие на солнце кончики клюшек, гольфисты поднимали сомкнутые руки к небу и оставались на миг в этой молитвенной позе, потом клюшки, сверкая, опять прочерчивали в зеленом воздухе широкую дугу и исчезали, потом появлялись снова, как на огромной балетной сцене. Ветер выдувал в траве нежную мелодию, голоса скакали по полю – зеленые, желтые, красные, синие, – расстояние придавало им гибкую звонкость, мягкость и отрешенность. Группа молодых дам сидела в траве, перебрасываясь шутками и смеясь. Все поворачивали головы в сторону Галеаццо: тот прохаживался невдалеке с Бласко д’Айетой, проводя смотр этого соблазнительного парада молодых, коварных дам. Это был bouquet самых красивых лиц и самых славных имен Рима; среди смеющихся громче других женщин с более свежими телами, более дерзкими глазами и более алыми губами, с более развязными и смелыми манерами было несколько самых молодых и красивых женщин Флоренции, Венеции и Ломбардии. Одна была в красном, другая в голубом, третья в сером, четвертая – в платье телесного цвета. Одна носила короткие вьющиеся волосы, заслуженно гордясь высоким божественным лбом и чистых линий устами, у другой волосы были собраны на затылке, третья приподнимала их на висках, – все вместе они открывали солнцу и свежему воздуху свои смеющиеся лица: Марита с видом Алкивиада, Паола с видом Форнарины, Лавиния с видом Аморрориски, Бьянка с видом Дианы, Патриция с видом Сельваджи, Мануэла – Фьяметты, Джорджина – Беатриче, Энрика – с видом Лауры. Нечто уступчивое и вместе с тем невинное было в тех лбах, в тех глазах и губах. Триумф разврата сверкал в их ясных, розовых лицах, в их влажных, полных чувственной стыдливости взорах из-под сени ресниц. Долгие порывы ветра освежали теплый воздух, гордое солнце золотило стволы пиний, руины могил на Аппиевой дороге, кирпич, камни и осколки древнего мрамора, рассеянные среди кустов ежевики по краю поля. Сидящие возле бассейна молодые англоманы из палаццо Киджи разговаривали между собой, пожалуй, излишне громко по-английски, некоторые слова долетали до нас, облагороженные ароматом табака «Кэпстен» и «Крэйвен микстур». По вызолоченному усталым пламенем осени фарватеру прогуливались взад-вперед старые римские матроны – в девичестве Смит, Браун, Самуэль, напыщенные douairières, дамы в тюрбанах, опирающиеся на трость с серебряным набалдашником, vieilles beautés, перезрелые красотки, поколения д’Аннунцио с чинной поступью, с подведенными черным глазами и длинными хрупкими белыми руками. Девочка с растрепанными волосами бежала с криком за молодым блондином в брюках-гольф. Живая, хотя немного усталая, слегка поблекшая сцена, потрепанная на краях, как старая цветная гравюра.