Капут - Курцио Малапарте

– Отношения между Чиано и Муссолини, – заметил я, – не кажутся очень уж хорошими даже сегодня, по крайней мере так говорят в Стокгольме.

– Il souhaite peut-être à son beau-père quelque petite défaite[434], – сказал Анфузо, подражая марсельскому акценту.

– Vous n’allez pas prétendre que la guerre, pour eux, n’est qu’une questione de ménage[435], – сказала Анна Мария.

– Hélas! – воскликнул Филиппо, глубоко вздохнув и подняв свои красивые глаза вверх.

– У Сиприен сегодня скучающий вид, – сказала Жоржетт.

– Сиприен слишком остроумна, – сказал Анфузо, – чтобы находить Галеаццо интересным.

– В сущности, это верно: Галеаццо, если разобраться, скучный человек, – сказала Анна Мария.

– Je le trouve, au contraire, très spirituel et très amusant[436], – сказал князь Отто фон Бисмарк.

– Он, без сомнения, значительно более интересен, чем фон Риббентроп, – сказал Филиппо. – Знаете, что говорит фон Риббентроп о Галеаццо?

– Naturellement, – сказал обеспокоенным голосом Отто фон Бисамрк.

– Non, vous ne le savez pas, – сказала Анна Мария. – Racontez donc[437], Филиппо.

– Фон Риббентроп говорит, что Галеаццо был бы великим министром иностранных дел, если бы не занимался внешней политикой.

– Для министра иностранных дел, – сказал я, – нужно признать, он занимается ею совсем немного. Его ошибка в том, что он слишком много занимается политикой внутренней.

– Совершенно верно, – сказал Анфузо, – он только этим и занимается с утра до вечера. Его приемная стала филиалом министерства внутренних дел и управления фашистской партии.

– Назначение префекта или федерального секретаря, – сказал один из двух секретарей министерства иностранных дел, – его больше волнует, чем назначение посла.

– Мути был его ставленником, – добавил второй.

– А теперь они ненавидят друг друга до смерти, – сказал Анфузо. – Полагаю, их отношения испортились после назначения графа Маджистрати послом в Софию.

– А при чем здесь Мути? – спросил фон Бисмарк.

– Чиано занимался внутренней политикой, а Мути – политикой внешней, – ответил Филиппо.

– Галеаццо – странный человек, – сказал я, – он тешит себя иллюзией, что популярен в Америке и Англии.

– Это еще что, – сказал Анфузо, – он считает себя очень популярным и в Италии!

– Si ça lui fait plaisir[438], – сказал фон Бисмарк.

– Moi, je l’aime beaucoup[439], – сказала Анна Мария.

– Si vous croyez que cela changera le cours de la guerre![440] – сказал Анфузо, смешавшись и покраснев.

Анна Мария улыбнулась и посмотрела на Анфузо:

– Vous aussi vous l’aimez beaucoup, n’est-ce pas, Filippo?[441]

– Je l’aime beaucoup, naturellement, mais à quoi cela sert-il? Si j’étais sa mère je tremblerais pour lui[442], – сказал Анфузо.

– Pourquoi ne tremblez-vous pas pour lui, si vous l’aimez?[443] – спрсила Анна Мария.

– Je n’ai pas le temps. Je suis trop occupé à trembler pour moi-même[444].

– Да что с вами со всеми сегодня? – сказала Лавиния. – Может, это война вас сделала такими нервными?

– Война? – переспросил Анфузо. – Какая война? Людям плевать на войну. Вы видели плакаты, развешенные по приказу Муссолини на всех стенах и заборах?

Везде висели большие трехцветные плакаты, на которых огромными буквами было написано: «Мы воюем».

– Он правильно сделал, напомнив нам об этом, – добавил Анфузо, – потому что все уже забыли о войне.

– L’état d’esprit du peuple italien dans cette guerre est vraiment très curieux[445], – сказал князь Отто фон Бисмарк.

– Я задаюсь вопросом, – сказал Анфузо, – на кого свалил бы ответственность Муссолини, если дела на войне пошли бы плохо?

– На итальянский народ, – сказал я.

– Нет, Муссолини никогда не сваливает ответственность на многие головы. Ему нужна только одна голова. Одна из тех, что словно нарочно создана для таких вещей. Он свалил бы все на Галеаццо. Если нет, то что ему тогда здесь делать, Галеаццо? Муссолини держит его только для этого. Посмотрите на его голову, разве она не для этого создана?

Все обратили взгляды на графа Чиано, на его круглую, слегка припухшую, немного крупноватую голову.

– Un peu trop grande pour son âge[446], – сказал Анфузо.

– Vous êtes insupportable, Filippo[447], – сказала Анна Мари.

– Я считал, что ты дружишь с Галеаццо, – сказал я Анфузо.

– У Галеаццо нет друзей, и они ему не нужны. Он не знает, что с ними делать. Он презирает их и обращается с ними как с лакеями, – сказал Филиппо, потом со смехом добавил: – Ему достаточно дружбы с Муссолини.

– Mussolini l’aime beaucoup, n’est-ce pas?[448] – сказала Жоржетт.

– Oh, oui, beaucoup![449] – сказал Анфузо. – В феврале 1941 года во время злополучной греческой кампании Галеаццо поручил мне позвонить в Бари обсудить министерские дела. Это был очень тяжелый для Чиано момент. В то время он был подполковником, командовал эскадрильей бомбардировщиков, что базировалась на аэродроме в Палезе под Бари. Муссолини его очень раздражал, он называл его «упрямцем». В те дни у Муссолини была встреча в Бордигере с Франко и Серрано Суньером. Галеаццо в последний момент, уже стоящему с чемоданом в руках, было приказано остаться дома. Он сказал мне: «Муссолини меня ненавидит». В тот же вечер Эдда позвонила ему и сказала, что их старший сын Фабрицио тяжело заболел. Известие глубоко взволновало Галеаццо. Он расплакался, потом сказал мне: «Он ненавидит меня, ничего не поделаешь, он меня ненавидит, – затем добавил: – Он всегда не любил меня, этот человек».

– Не любил? – сказала, смеясь, Лавиния. – О Боже, как мужчины самонадеянны!

– Если не ошибаюсь, Галеаццо тогда чуть не подал в отставку, – сказала Джанна.

– Галеаццо никогда не уйдет добровольно, – сказал Анфузо. – Он слишком любит власть. Il couche аvec son fauteuil de ministre, comme avec une maîtresse. Со своим министерским портфелем он ложится в постель, как с любовницей. Он дрожит от страха при мысли, что его в любой момент вышвырнут вон.

– В те дни в Бари, – сказал я, – у Галеаццо была еще одна причина бояться. Именно в те дни на встрече в Бреннеро Гитлер передал Муссолини меморандум Гиммлера против Галеаццо.

– А не был ли этот меморандум направлен скорее против Изабеллы Колонны? – сказала Анна Мария.

– Qu’en savez-vous?[450] – спросил ее Отто фон Бисмарк с легким беспокойством в голосе.

– Tout Rome en a parlé pendant un mois[451], – ответила Анна Мария.

– Это был очень неприятный момент для Галеаццо, – сказал Анфузо. – Даже самые близкие друзья отвернулись от него. Бласко д’Айета сказал мне по этому поводу, что, выбирая между Галеаццо и Изабеллой, он встал бы на сторону Изабеллы. Я ответил ему: «А между Гитлером и Изабеллой?» Ясно, речь не шла о том, что нужно обязательно выбирать между графом Галеаццо Чиано и княгиней Изабеллой Колонной, но люди так думают. Однажды утром Галеаццо попросил меня прийти к нему домой. Было непривычно рано, около восьми. Я застал его в ванной. Он вышел из ванны и, растираясь полотенцем, сказал мне: «Фон Риббентроп нанес мне удар в спину. За Гиммлером стоит фон Риббентроп. Кажется, в этом меморандуме просят моей головы. Если Муссолини отдаст мою голову фон Риббентропу, он покажет себя таким, каким мы все его знаем, – подлым трусом». Потом, прижимая обеими руками свой голый живот, добавил: «Надо немного похудеть». Растершись насухо, он отбросил халат, встал голым перед зеркалом и принялся приглаживать волосы пучком травы, которую ему прислали из Шанхая: эту траву китайцы используют вместо бриллиантина. «Хорошо еще, – сказал он, – что я не министр иностранных дел Китайской Республики, – и добавил: – Ты знаешь Китай не хуже меня, это удивительная страна, но подумай, что ждало бы меня, попади я в Китае в немилость». И он принялся описывать мне китайскую казнь, которую ему случилось видеть на улицах Пекина. С привязанного к столбу приговоренного срезают по кусочку все мясо, оставляя нетронутыми нервные волокна, артерии и вены. Человек становится своего рода каркасом из костей, вен и артерий, сквозь который пролетают мухи и сквозят лучи солнца. Подвергаемый такой казни человек может прожить несколько дней. На самых страшных деталях Галеаццо останавливался с мучительным удовольствием и весело смеялся. Чувствовалось желание казаться жестоким и одновременно страх и бессильная ненависть. «Муссолини придумал казнь значительно более жестокую, чем китайская, это пинок под задницу», – говоря это, он потрогал свой зад. «Беда не в самом по себе пинке, – сказал он, – а в его ожидании, в постоянном, непрекращающемся ожидании, ежедневном, ежечасном, ежеминутном». Я в шутку сказал ему, что и он и я, по счастью, предусмотрительно обзавелись упитанными задницами. Галеаццо помрачнел и, ощупывая свой зад, спросил: «Моя задница тебе действительно кажется упитанной?» Его очень расстроило известие, что у него жирная задница. Уже одеваясь, он сказал мне: «Муссолини никогда никому не отдаст мою голову. Он боится. Он прекрасно знает, что все итальянцы за меня. А итальянцы знают, что я единственный на всю Италию имею мужество противостоять Муссолини». Он упивался этой иллюзией, и не мне было разубеждать его, поэтому я промолчал. С тех пор он искренне убежден, что сопротивляется Муссолини. В действительности Галеаццо дрожит с утра до вечера в страхе получить пинок под зад. Перед Муссолини Галеаццо, как и остальные, как и все мы, – запуганный лакей. Всегда с львиной отвагой говорит ему «да». А за спиной Муссолини он ничего не боится. Если бы у Муссолини была пасть на спине, Галеаццо без колебаний сунул бы в нее голову, как это делают укротители с кровожадным зверем. Говоря о войне, о Муссолини, о Гитлере, он рассказывает вещи порой самые удивительные, в выдумке и остроумии ему не откажешь. Некоторые политические ситуации он оценивал как человек, знающий свое дело и кое-какие чужие дела. Однажды я спросил его, что он думает о вероятном исходе войны.