Хищник. Том 1. Воин без имени - Гэри Дженнингс

Его судороги замедлились и прекратились; он лежал, бессильный, а Джаирус тем временем избивал несчастного, в котором пока еще с трудом можно было распознать человеческое существо; Гудинанд был абсолютно неподвижен, и лишь пена текла из его рта. Несомненно, Гудинанд был уже мертв, а Джаирус все еще продолжал молотить по бесформенному трупу, словно ему под руку подвернулся мешок с котятами. Зрелище было настолько отвратительным, что все зрители невольно вскочили на ноги и в едином порыве заревели: «Милосердия! Милосердия!»

Джаирус сделал паузу, чтобы посмотреть на подиум. Но городскому главе не хватило времени, чтобы подать традиционный знак: большой палец вниз, в качестве сигнала победителю, чтобы тот бросил свое оружие, — потому что Робея тоже быстро сделала другой традиционный знак: ткнула большим пальцем в грудь, что во времена гладиаторов означало: «Убей его!» И разумеется, Джаирус повиновался своей матери. В то время как толпа все еще вопила: «Милосердия!» — он поднял дубину вертикально, словно собирался что-то утрамбовать, и три или четыре раза опустил ее на голову своей жертвы. Череп Гудинанда раскололся, как яичная скорлупа; и теперь его бедный больной мозг, который сделал жизнь этого достойного юноши столь жалкой, уже нельзя было излечить ни при помощи забот Юхизы, ни какими-либо другими способами, потому что он разлился густой серой лужицей на песке.

Увидев это, толпа, которая прежде казалась такой кровожадной, заревела во всю глотку от отвращения на разных языках: «Skanda! Atrocitas! Unhrains slauts! Saevitia! Позор! Зверство! Грязный убийца! Дикость!» Люди стучали кулаками, и, думаю, через мгновение они бросились бы вниз со своих мест на арену, чтобы разорвать Джаируса на куски.

Но тут священник Тибурниус тоже вскочил на ноги и высоко поднял руки, призывая к вниманию. Один за другим зрители начали замечать его, толпа постепенно смолкла, так что можно было услышать то, что он хотел сказать. Священник выкрикивал попеременно то на латинском, то на старом языке, чтобы быть уверенным, что все поймут его:

— Gives mei![125] Thiuda! Дети мои! Умерьте свой нечестивый пыл и примите решение Господа! Бог — справедливый и мудрый судья; Он не творит беззакония! Чтобы положить конец всякого рода сомнениям, разрешить спор и установить истину во всем, Господь постановил, что Гудинанд должен проиграть, и отдал победу Джаирусу. Не смейте подвергать сомнению мудрость Господа, которую Он явил всем вам в этот день. Nolumus! Interdicimus! Prohibemus![126] Gutha waírthai wilja theins, swe in himina jah ana aírthai! Да свершится воля Господа, как на земле, так и на Небесах!

Никто не осмелился бросить вызов священнику. Все еще ворча, толпа принялась расходиться. Для того чтобы покинуть подиум, должно быть, имелась специальная дверь, потому что Тибуриус, Джаирус и его родители внезапно исчезли. Никто, кроме Вайрда и меня, не стал задерживаться, чтобы посмотреть, как рабы, прислуживающие на арене, — по иронии судьбы известные как хароны[127], провожатые мертвых, — уберут с арены то месиво, которое прежде было Гудинандом.

— Hua ist so sunja? — проворчал Вайрд. — В чем истина? Я не знаю, кто более омерзительная гадина: Джаирус, его дракониха мать или эта рептилия священник?

Я в ответ процитировал Библию:

— «Mis fraweit letaidáu; ik fragilda». «Мне отмщение, и Аз воздам».

— Ну что же, я проиграл, — проворчал Вайрд, когда мы собрались уходить. — Это не утешит тебя в потере друга, но ты выиграл небольшое состояние. Прошу заметить, однако, ты никогда не говорил мне, что Гудинанд — калека, подверженный приступам падучей болезни.

— Я предлагал тебе отказаться от ставки, — резко бросил я. — Еще не поздно сделать это и сейчас.

— Во имя бледной чахлой богини Paupertas[128], я всегда честно платил свои долги!

— Хорошо, — сказал я, когда мы оказались на улице. — Мне действительно нужны деньги. И я обещаю работать еще усердней этой зимой, чтобы мы смогли сколотить еще одно состояние.

— Тебе нужны деньги? — спросил удивленный Вайрд. — Могу я спросить для чего?

— Нет, fráuja, я не скажу тебе этого, пока не потрачу деньги. Боюсь, ты попытаешься отговорить меня, узнав, как я хочу ими воспользоваться.

Он пожал плечами, и мы в молчании направились к deversorium. Я горько плакал, хотя ни Вайрд, ни кто другой не могли этого заметить, потому что слезы мои лились не из глаз. Горе, которое я испытывал как Торн, лишившись доброго друга Гудинанда, я перенес по-мужски, с сухими глазами. Однако моя женская сущность, не испытывая ни малейшего стыда, рыдала по Гудинанду, который любил меня. Но моя женская половина в настоящий момент была спрятана глубоко под мужской. Слезами истекало, так сказать, мое сердце. Я размышлял: «Если бы в этот момент я был Юхизой, а не Торном, текли бы эти слезы из моих глаз?»

И еще одно меня беспокоило. Похоже, двойственность моей натуры была пагубной и, казалось, причиняла вред всему, что меня окружало. Объяснялось ли это моей, как маннамави, неспособностью любить, мучительно думал я, или просто мне было предопределено судьбой заставлять других страдать? Раньше все римляне верили, а те, что по-прежнему еще остаются язычниками, и до сих пор верят, что каждого человека охраняет и ведет по жизни его собственный бог: невидимый, он всегда находится рядом. Боги мужчин называются гениями, а женщин — юнонами. Согласно этой языческой вере, у человека совсем немного собственной воли, в основном ему приходится следовать прихотям и предписаниям своего духа-хранителя. Тогда мне, как существу двуполому, не помогали ли вместе и гений, и юнона? Не пребывали ли они в постоянном споре относительно того, кто из них главнее? Или, возможно, мне вообще никто не помогал? Думаю, что множество вещей, которые я совершил в своей жизни, были сделаны по моей собственной воле, но в отношении некоторых я не слишком уверен. Я осознанно, по своей воле и из злого умысла уничтожил достойного всяческих порицаний брата Петра. Однако, насколько я знаю — и уж это точно произошло без участия с моей стороны, — безвинная сестра Дейдамиа, возможно, тоже теперь мертва от побоев flagrum, которым она подверглась из-за меня. Я без колебаний и ради благой цели уничтожил женщину-дикарку в лагере гуннов, но у меня не было причины, желания и права навлекать смерть на маленького харизматика Бекгу. Во имя Иисуса, даже мой верный компаньон juika-bloth умер из-за меня, потому что я грубо вмешался в его истинную природу. И теперь… теперь, сам того не желая, я оказался непосредственным виновником гибели Гудинанда.

Liufs Guth! Кто виноват в этом? Я сам, мой хранитель: гений, или юнона, или оба? А может, я уже и впрямь стал настоящим хищником, как поклялся когда-то? Неужели, пробиваясь в этом мире, я переступаю через чужие жизни?