Железо и кровь. Франко-германская война - Андрей Владимирович Бодров

помогло подавить некоторые сомнения»[830]. Сомнения касались, впрочем, исключительно включения в состав Германской империи прилегающих к Мецу территорий с франкоязычным населением.

Важно отметить, что настроения эльзасцев в расчет ни в коей мере не принимались: относительно их симпатий Бисмарк ни секунды не обманывался. Гражданский комиссар провинции Кюльветтер в первом же своем рапорте проинформировал прусского министра-президента: «Cердца эльзасцев — французские, даже если они и говорят по-немецки»[831]. Бисмарк, однако, верил в изменение этой ситуации со временем[832].

Сторонник «реальной политики», Бисмарк не видел иного пути обеспечения надежной безопасности западных границ Германской империи, кроме как превращение Эльзас-Лотарингии в оборонительный вал против потенциальной французской агрессии. Следует отметить, что основные доводы против демилитаризации и нейтрализации территории Эльзас-Лотарингии в качестве альтернативы аннексии были изложены руководителем германской внешней политики еще в сентябре 1870 г. Он никогда не рассматривал подобные альтернативы всерьез при выработке условий мира с Францией, несмотря на оказываемое на него давление со стороны нейтральных стран — прежде всего, Великобритании и России.

Мысль о демилитаризации французских приграничных с Германией областей особенно активно развивалась на протяжении августа-сентября британской прессой. Имела она своих сторонников и в самой Германии: в конце августа к Бисмарку частным образом обратился бывший министр-президент Пруссии Отто фон Мантейфель. Он предложил проект включения нейтральной Эльзас-Лотарингии в общегерманскую конфедерацию[833]. Однако Бисмарк имел перед глазами исторический пример реакции России на навязанную ей демилитаризацию Черного моря после Крымской войны и не желал повторения подобного в отношении Франции[834].

Наиболее полно свою аргументацию Бисмарк изложил уже перед самым подписанием мира в программном выступлении в рейхстаге 2 мая 1871 г. Лейтмотивом речи германского канцлера стало то, что демилитаризация и нейтрализация Эльзас-Лотарингии отвечали бы исключительно французским интересам, не обеспечивая при этом в должной мере безопасность Германской империи. Срытие французских крепостей в Эльзас-Лотарингии при сохранении ее территории в составе Франции, по мнению Бисмарка, было совершенно «непрактично в интересах сохранения мира». Подобное обязательство неминуемо воспринималось бы французами как ограничение суверенитета и независимости страны и скорее способствовало бы постоянному раздражению, нежели успокоению национальных чувств побежденных. Сама по себе демилитаризация провинции в силу самого ее географического положения мало что меняла в ее роли «передового бастиона» Франции и плацдарма для наступательных действий французской армии в направлении Штутгарта или Мюнхена. Кроме того, всегда существовала угроза быстрого восстановления укреплений того же Меца, самой природой обреченного играть роль естественной крепости[835].

Нейтрализация Эльзас-Лотарингии, по мнению Бисмарка, также не могла служить надежной гарантией мира для Германии. Создание барьера нейтральных стран от Бельгии до Швейцарии не исключало возможности нанесения удара по германской территории. Бисмарк ссылался на опыт минувшей войны, когда французское командование рассматривало план высадки десанта в Померании для непосредственной угрозы Берлину. До тех пор пока на морях сохранялось превосходство французского флота над германским, Франция была в состоянии вести войну против Германии в обход Эльзас-Лотарингии.

Германский канцлер, вероятно, сознавал, что угроза полномасштабного французского вторжения с моря химерична. Поэтому его главный аргумент против нейтрализации Эльзас-Лотарингии был политическим. Как Бисмарк небезосновательно подчеркивал, нейтрализация страны действенна только в том случае, если она полна решимости защищать этот статус с оружием в руках, равно далекая от желания поступиться своей независимостью в пользу кого-либо из своих соседей. Бельгия и Швейцария вполне удовлетворяли этому требованию. Но не Эльзас-Лотарингия, поскольку «сильный французский элемент, который сохранится здесь еще долгое время и который связан своими интересами, симпатиями и воспоминаниями с Францией, неминуемо подтолкнул бы это нейтральное государство, кто бы ни был его правителем, примкнуть к Франции в случае новой франко-германской войны, и этот нейтралитет стал бы для нас только опасной, а для Франции полезной иллюзией»[836].

Говоря в целом, Бисмарк выбрал путь аннексии Эльзас-Лотарингии и превращения ее в западный форпост Германской империи прежде всего в силу своего глубокого убеждения, что Франция не простит сам факт своего поражения и — с Эльзас-Лотарингией или без — сделает войну-реванш целью своей дальнейшей политики вне зависимости от утвердившегося в стране политического режима. Как отмечает Михаэль Штюрмер, оптимизм эпохи был полностью чужд Бисмарку. Он не строил особых иллюзий относительно идеала всеобщего мира и часто возвращался к мысли о том, что «будущие войны угрожают существованию Германии»[837]. Вместе с тем, стоит подчеркнуть, что ответственность за принятое тогда судьбоносное решение о территориальных приобретениях лежит, безусловно, далеко не только на одном прусском министре-президенте[838].

* * *

Только в одной сфере вмешательство нейтральных держав в стремительно развивающийся франко-германский конфликт оказалось успешным и было в равной мере с готовностью встречено воюющими сторонами. Речь шла об их посредничестве в решении, говоря современным языком, гуманитарных вопросов.

Экономический подъем Второй империи вызвал массовой приток рабочей силы: за двадцать лет число иностранных рабочих и членов их семей в стране утроилось, достигнув одного миллиона человек. Значительная доля трудовых мигрантов при этом приходилась на немцев. Проблема усугублялась еще и тем, что если весьма многочисленные бельгийцы, итальянцы и испанцы селились компактно в прилегающих к их родине окраинных регионах Франции, то немцы расселялись повсюду, составляя внушительную колонию не только в Париже, но и в ряде других крупных городов[839]. На момент начала войны во Франции проживало, по разным оценкам, от 80 до 100 тыс. иммигрантов из различных германских государств[840].

Внезапная развязка июльского кризиса 1870 г. в одном только Париже застала, по оценкам американского посланника Элиу Уошберна, около 30 тыс. немцев. Первым побуждением французского правительства стало отказать им во всяком содействии на выезд, дабы, как разъяснял 23 июля герцог Грамон, не обеспечивать германскую армию тысячами военнообязанных[841]. Это имело под собой весомые основания. Как вспоминал впоследствии Вальдерзее, вечером 16 августа он наблюдал на вокзале сцену отъезда нескольких сотен немцев, выстроившихся в колонну под командованием офицера ландвера и даже не пытавшихся скрыть свое намерение как можно скорее присоединиться к армии[842].

Однако позиция французских властей вызвала решительные протесты американских дипломатов, указавших на грубое нарушение международного права, что побудило Париж резко сменить курс. 4 августа было принято постановление, предписывающее проживающим во Франции немцам получить в трехдневный срок от министерства внутренних дел специальное разрешение на проживание или покинуть страну. Двумя днями позднее для иностранцев были вновь введены паспорта. Имперские власти вплоть до конца августа пытались разделять между «хорошими» немцами и «плохими» или «опасными». Однако реализовать свое намерение в воцарившемся хаосе они уже были не в состоянии.

Логичным итогом стал декрет от 28