Живой пример - Зигфрид Ленц

— Упадок сил на почве крайнего истощения, скорее всего, анорексия.

Иоганна, которая, сидя у стола, наблюдала за осмотром, встретила этот диагноз причитанием.

— Какая у вас температура, Люси?

— Тридцать девять и семь, мерила час назад.

— Сейчас послушаем сердце и легкие, если не возражаете.

Он склонился над исхудалым телом, передвигая стетоскоп в разные точки, простукал грудную клетку, явно пришел к какому-то выводу, хотя вслух его не произнес.

— Дышать больно?

— Да.

— Жар и постоянная жажда? Мокрота темная? Учащенное дыхание, когда подскакивает температура?

Люси утвердительно ответила на все вопросы врача, и только теперь, после всех этих подтверждений, доктор Паустиан сказал:

— Да у нас настоящее воспаление легких.

Готовя шприц для укола, он напомнил Люси о двух перенесенных ею плевритах, которые, возможно, привели к уплотнению легочной ткани.

Иоганна вздыхала за спиной врача, покашливала, и доктор Паустиан, обернувшись к ней, с удивлением спросил:

— Но вы-то, Иоганна, надеюсь, не больны?

— Нет, нет.

Люси удалось, собравшись с силами, самой сесть на тахте, она взялась за подол рубашки и подняла ее вверх, наблюдая, как игла входит ей под кожу.

— Вы, наверно, знаете, Генри, о моих обстоятельствах?

— Прежде всего вы больны. А значит, вы не можете продолжать то, что были намерены делать. Теперь ваш организм протестует против вашего протеста.

Люси положила руку ему на плечо.

— Я знаю, — сказала опа, — по-вашему, все права принадлежат только здоровым. Всякий, желающий выразить протест, должен сперва пройти медицинский осмотр.

— Меня волнует другое, Люси.

— Что именно?

Доктор пошарил в своем саквояже, вытащил лекарство, но, видимо, не то, какое хотел, и тогда принялся, положив бланки на колено, выписывать рецепты, которые затем не глядя протянул Иоганне. Он строгим голосом перечислил блюда, и в первую очередь крепкие бульоны, которые он не то, что рекомендовал, но прописывал как лекарство.

Иоганна не обижалась на врача, она лишь укоризненно глядела на Люси, как бы со своей стороны подтверждая услышанные ею только что предостережения: хорошо запомните все это, госпожа профессор, слушайте внимательно и следуйте совету, который я вам уже давным-давно давала.

— Я хочу вам вот что сказать, Люси: если человек готов собой пожертвовать, надо, чтобы эта жертва имела хоть какой-то смысл, хоть какое-то разумное воздействие. Такая серьезная акция, как ваша, должна быть весьма веско обоснована, так я считаю. А тут видишь, как легко мысленно и расточительно приносится такая огромная, ни с чем не соизмеримая жертва, и это может вызвать только раздражение или жалость, а скорее всего, и то и другое. Поверьте мне, я знаю, что говорю, когда советую не быть такой расточительной, не идти на крайнюю жертву. Не ждите, что она кого-то взволнует, теперь все забывают на другой день, даже если люди жертвуют жизнью.

Люси отодвинулась, ускользнув от его руки, и уставилась в одну точку. Потом она повернулась к доктору Паустиану.

— Что, Генри? — зашептала она вдруг. — Что в худшем случае бывает от воспаления легких?

— Зачем вам это знать? — спросил доктор Паустиан. — Достаточно того, что оно у вас есть.

— Это мне многое упростит, — сказала Люси, — облегчит и упростит. Так что же?

— Какой вам прок от моих объяснений, — ответил врач.

Но Люси настаивала:

— Знания мне никогда не мешали, Генри, только неизвестность, полуизвестность вселяли в меня тревогу.

Доктор Паустиан, избегая ее взгляда, поднялся и торопливо, словно не придавая своим словам никакого значения, стал излагать самые общие сведения:

— В широком смысле это болезнь… В более узком смысле предполагается… это значит, воспаление или уплотнение соединительной ткани легкого, либо заполнение эксудатом легочных пузырьков как результат воспалительного процесса, — он прервал свою речь, плотно сжав губы, поглядел на нее и вдруг заговорил более бегло и свободно, чем вначале. — Так слушайте же, в связи с застоями крови в легочных сосудах, в пузырьках скапливается эксудат. Изначально это серозная жидкость, которая постепенно все больше и больше загустевает. Она вытесняет воздух и делает ткань пораженного участка легкого такой грубой и плотной, что она по консистенции напоминает печень, мы это называем гепатизацией. Чем дальше заходит процесс гепатизации, тем затрудненнее становится дыхание. Когда же гепатизация заходит слишком далеко и воздух вытесняется из большей части легкого, наступает смерть.

Тут врач показал, как можно разозлиться на самого себя главным образом из-за того, что нельзя, взять назад своих слов. Перед тем как уйти, он хмуро сделал Иоганне какие-то наставления. Уже подойдя к двери, он сказал:

— Я скоро вернусь, Люси, обязательно еще сегодня, ближе к вечеру. Надеюсь, нас выручит знание терапии.

Он не пожелал, чтобы его провожали, резким движением подхватил свой саквояж и торопливо — в этом ему уж никак не откажешь — выскочил из дома, хлопнув входной дверью.

Иоганна села на табурет, она ждала, чтобы Люси подняла на нее глаза.

— Видите, госпожа профессор, не одна я полна тревоги и недовольства. Вот и доктор Паустиан тоже.

И так как Люси не шелохнулась, а по-прежнему не сводила глаз с облупившейся балки, Иоганна ушла на кухню, разогрела телячий бульон, нарубила туда свежей петрушки, добавила немного сливочного масла и тщательно размешала ложкой, чтобы его не было видно. Попробовав бульон, она налила его в тарелку и понесла Люси.

— Вот. И отвертеться вам не удастся.

Привыкшая к постоянным отказам, молчаливому сопротивлению, Иоганна поднесла тарелку к лицу Люси, твердо решив, что на этот раз она не отступит, но, к ее удивлению, Люси согласно кивнула, с напряжением села, расправила полотенце на одеяле и без разговоров взяла ложку.

— Ну, а теперь извольте-ка есть, госпожа профессор.

— Да, да.

Иоганна поддерживала тарелку, и больная начала есть; она тихо стонала, то и дело откладывала ложку, прижимала руку к груди и закрывала глаза от отвращения. Она съела весь бульон, но и после этого на лице ее не появилось выражения ни удовлетворения, ни удовольствия, а все то же отвращение. Когда Иоганна, горячо ее похвалив, хотела налить ей добавки, Люси жестом ее остановила: на первый раз, пожалуй, и хватит. Иоганна решила воспользоваться представившейся, как ей казалось, возможностью и предложила:

— Может, подать вам газету или книгу или распечатать несколько писем?

— Ничего не надо, Иоганна.

Это прозвучало обидно. Снова отдавало упрямством и самонадеянностью. А своим отсутствующим видом Люси дала понять, что ей хотелось бы побыть одной в полутьме. Она не реагировала, когда, затемняя комнату, Иоганна судорожно дергала занавески, потому что заело какой-то ролик, но, увидев, что Иоганна с посудой направилась к двери, Люси остановила ее движением руки.

— Одну минутку, пожалуйста.

Иоганна вернулась, и впервые за все это время Люси, схватив ее за руку, притянула к себе и, запинаясь, спросила, не обесценился ли теперь ее протест, не прервался ли он; на что Иоганна ответила вопросами:

— Почему? Каким образом?

А Люси все продолжала спрашивать, обращаясь, скорее всего, к самой себе, не повела ли она себя непоследовательно, не является ли ее решение каким-то половинчатым, раз в критическом положении она допустила, чтобы о ней проявили заботу, которой лишены те, к чьей судьбе она хочет привлечь всеобщее внимание. И Иоганна принялась убеждать ее, что не может быть и речи о непоследовательности, когда надо выздороветь. А Люси с беспощадностью к самой себе все продолжала спрашивать, чего же стоит ее акция, если она оказалась в других условиях, нежели те, у кого ни при каких обстоятельствах не будет изменен режим. И не является ли нарушением солидарности то, что она не отказывается от забот, не положенных ей в силу ее решения? А Иоганна слова твердила свое: чтобы выдержать то, что взвалила на себя госпожа профессор, надо прежде всего быть здоровой. Да и вообще она себе не представляет, какая может быть польза кому-либо от болезни. И тогда Люси, измученная сомнениями, спросила, не утратит ли ее протест своей силы, если она продолжит его после выздоровления.

— Если уж непременно надо будет протестовать дальше, то я не вижу, что бы могло помешать, — ответила Иоганна.

— Гм… — произносит Хеллер и прерывает чтение; глава еще не кончилась, осталось еще не меньше шести страниц, повествующих о так называемой тихой смерти, наступившей — словно в подтверждение классической схемы — точно на пятый день болезни, но ему все же кажется, что на этом можно сэкономить, потому что этот эпизод не идет ни в какое сравнение с той главой, на которой он остановил свой выбор.