Живой пример - Зигфрид Ленц

— Попрощайтесь с господином Пундтом и пошли со мной.

Хеллер протягивает руку Пундту, но сам несколько удивлен своим жестом, потому что, видимо, собирался еще обрабатывать старого учителя, чтобы сломить его решимость, но тут Рита Зюссфельд его снова поманила, и он лишь говорит на прощанье:

— Что-что, а удивить нас вам удалось.

Как скованно, как неуклюже они еще раз кивнули ему, уже стоя в дверях. Они так торопились уйти, что не заметили скорбной складки у рта Пундта, его неподвижно лежащих вдоль тела рук, его застывшего взгляда, устремленного куда-то вдаль, поверх них.

Что теперь?

В коридоре, в лифте, в приемной — повсюду Хеллер говорил только об одном: он хотел знать, какие истинные причины привели Пундта к его решению.

— Можем ли мы удовлетвориться тем объяснением, которое он нам дал? Не должны ли мы заставить его раскрыть нам все до конца?

— Нет никаких других причин, господин Хеллер. Пошли, нам одним придется теперь со всем справиться, — говорит Рита Зюссфельд, потом повторяет эту фразу и ведет его к машине. С полным безразличием вынимает она извещение о штрафе, прижатое «дворником» к ветровому стеклу, и, даже не взглянув, сует его в карман пальто.

— Садитесь, господин Хеллер, я никогда не запираю машину, потому ее и не крадут.

Краткое обсуждение маршрута, будто подготовка операции в генштабе, а затем начинается — поворот направо и снова направо, какая-то оголтелая езда, постепенно приближающая их к музею, где в Малом зале должно происходить вручение премии Цюлленкоопа.

— Мне-то ясно, — говорит Рита Зюссфельд, — что после всей проделанной работы я не откажусь от нашей затеи. Кроме того, в моей сумке лежит готовое предложение. Хеллеру тоже есть что предложить, он сделал окончательный выбор и продумал аргументы для его защиты, но теперь, когда Пундт выбыл из игры, ему стало как-то не по себе.

— Странно, пока он был с нами, он был для меня только помехой, а теперь мне его не хватает.

— Если вам уж так необходимы помехи, — говорит Рита Зюссфельд, — то, надеюсь, в этом отношении я смогу вам его заменить.

— Значит, мы продолжаем?

— Я сообщу господину Дункхазе, как обстоят дела.

— А я посвящу в наши обстоятельства старшего государственного советника Коха.

— Выходит, наша хрестоматия будет иметь только двух составителей.

— По этому поводу есть возражения?

— Не вижу, какие тут могут быть возражения. Мы приступим к делу, как только кончится эта церемония.

Прямо в гардероб Рита Зюссфельд въехать, конечно не может, но, подпрыгнув, ее машина взбирается на тротуар и даже одним колесом оказывается на ступеньке соседнего подъезда.

— Тут мы можем стать, верно?

И она уговаривает Хеллера спокойно оставить все свое добро в машине — и плащ, и портфель; предосторожности ради они ее не запрут.

— Пошли, наверно, там уже началось.

Вот, а теперь надо приоткрыть дверь зала так, чтобы она не заскрипела; впрочем, они не привлекают к себе ни порицательных, ни враждебных взглядов публики, которая невнимательно слушает, оратор не прерывает своей речи, чтобы наказать их немилостивым молчанием, они скорее незаметно проскальзывают в полутемный зал, пробираются в первый ряд, зарезервированный для сотни почетных гостей, но оказавшийся в итоге почти пустым. Они находят два места рядом возле среднего прохода, прямо перед кафедрой.

С кафедры раздается голос, старческий голос, этакий блеющий фальцет, но очень радостный, каждая фраза звучит, как торжествующий клич, как веселый удар хлыста. Речь идет о долгой, можно сказать, древней традиции, о добродетелях, цветущих только красно-белым, то есть ганзейским цветом, и неповторимых, как доказывает голос с кафедры, вернее, лысый, хрупкий старичок, появившийся теперь рядом с кафедрой, доказывает, ссылаясь на своего деда, обладавшего, помимо присущей всем гамбуржцам купеческой отваги, и мудростью, выразившейся в его любимой поговорке: «Бери и давай».

— Это Цюлленкооп собственной персоной, — шепчет Рита Зюссфельд Хеллеру, — он основатель этой премии.

Удачливый, отважный торговец соевыми бобами, как его дед и отец. Старик этот, одержимый идеями традиций, в один прекрасный день решил, что и в других областях надо способствовать отваге и выдающимся свершениям, поэтому он основал фонды не меньше чем четырнадцати различных премий, в числе которых есть премия за лучшую работу по лечению респираторных заболеваний, так же как и за искусство вести парламентские дебаты.

— У Гамбурга не только есть свои традиции, он сам — традиция, — триумфально вещает с трибуны дед, — и притом неповторимая, м-да. Так вот, чтобы она не была искажена и опошлена, я и учредил эту премию, ибо известные достоинства нашего города не должны быть утрачены, м-да, потому что они еще и сегодня, — при этом прозрачный жалкий кулачок значительно вздымается в воздух, — придают нам и величие и значение.

— Замечаете? — шепотом спрашивает Хеллер, и Рита Зюссфельд, склонившись к нему, отвечает:

— Еще бы!

Хеллер оборачивается, обводит взглядом зал, публики в нем меньше, чем он предполагал, и лица присутствующих выражают не свойственную городу отвагу, а усталую покорность — аудитория даже поражает полным отсутствием энтузиазма. Старика Цюлленкоопа награждают теплыми, но умеренными аплодисментами; будто все хлопают одной рукой, думает Хеллер и сам вроде бы собирается зааплодировать, чтобы наконец сманить с трибуны этого резвого оратора, однако дело обходится без его помощи; два зятя Цюлленкоопа неуклюже подхватывают старца под руки и уволакивают вниз.

Музыка? Может быть, Брамс? Либо — как излюбленная интерлюдия — Гендель? Но музыки нет, потому что Цюлленкооп перевел гонорар, который должны были получить музыканты, на премию за лучший труд по охране окружающей среды.

— А вон Анкер Каллезен, — шепчет Рита, — председатель нашего жюри.

И тот, на кого она указала — выгнутая спина, пятнистое лицо, красный пиджак, манеры циркового дрессировщика лошадей, он даже на трибуну выходит, словно въезжает верхом на коне, — докладывает о работе жюри. Задача, не правда ли, заключалась в том, чтобы из ста двадцати двух полученных рукописей выбрать лучшее сочинение на тему «Гамбургская традиция». Стараниями жюри — он так и сказал «стараниями» — работа эта выполнена с предельной степенью ответственности, с ориентацией на самые строгие требования, а количество трудов и их высокий уровень поистине достойны удивления и доказывают, сколь популярной стала эта премия; после просеивания сквозь крупное сито осталось пятнадцать работ, сквозь мелкое — три, и лишь тайное голосование определило победителя, чей труд под псевдонимом был посвящен анонимной благотворительности в Гамбурге. Жюри считает, что это образцовое исследование отвечает всем требованиям темы, поскольку оно обнаруживает и описывает чисто гамбургскую добродетель: давать анонимно, помогать незаметно, творить добро, не обнаруживая себя.

Сидящие в зале гамбуржцы согласны, они негромко аплодируют, все, кроме Хеллера, который занят совсем другим: он пытается понять причину нарастающего волнения Риты Зюссфельд и угадать, кому адресованы ее тайные, какие-то сообщнические приветственные жесты — незаметные знаки рукой, направленные в одну и ту же сторону. Трудно допустить, что ее приветы обращены к неуклюжим зятьям господина Цюлленкоопа. Тогда, может, к человеку, который сидит за ними? Но тут Анкер Каллезеп решил, что настал момент назвать — для тех, кто еще не в курсе, — имя лауреата. Это отнюдь не новое имя, напротив, в кругу специалистов этого ученого весьма ценят как автора нашумевшей книги «…А ковчег все-таки поплыл», да, пожалуй, и широкая читающая публика с ней знакома, одним словом, про нового лауреата Хайно Меркеля никак не скажешь, что он личность неизвестная. А теперь он просит Хайно Меркеля встать, подойти к трибуне и сказать, если возможно, несколько слов.

— Хайно Меркель? — спрашивает ошеломленный Хеллер, но Рита Зюссфельд с такой горячностью и упорством аплодирует, что не слышит его вопроса, она вскакивает с места и не только продолжает неистово хлопать, но и явно желает привлечь к себе внимание лауреата. Не все, но почти все зрители поднялись со своих мест, чтобы стоя приветствовать Хайно Меркеля, пока тот идет по проходу и, вконец оробев, с излишней поспешностью дважды кланяется, затем нехотя поднимается на трибуну, перебирает листочки, которые держит в руках, складывает их по порядку, проводит по ним ладонью, причем всем присутствующим — даже его врагу во втором ряду — становится ясно, что он вовсе не упоен своим успехом, а лишь с трудом терпит его. Ему хотелось бы поскорее начать говорить, отгородиться от всех подготовленным текстом, ускользнуть от вопросов, посверкивающих в стеклах направленных на него очков, но ему приходится сперва выслушать решение жюри, получить диплом и чек и неоднократно пожимать руки, позируя фотографам.