Живой пример - Зигфрид Ленц

— Вы разве не член жюри? — спрашивает Хеллер, на что Рита Зюссфельд отвечает:

— Почему вы спрашиваете? По-моему, я вам говорила… Послушайте, что он сейчас скажет.

Итак, Хайно Меркель благодарит жюри, благодарит учредителя премии, благодарит присутствующих, не поднимая на них глаз; он признается, что писал свое исследование, и в мыслях не имея получить за него премию. Не общественный интерес, а скорее личное любопытство подвигнуло его на эту работу, исключительно для самого себя пытался он разобраться в сути явления, именуемого «анонимной благотворительностью в Гамбурге»; он счастлив, что результат его труда получил высокую оценку, и так далее.

— Он впервые получает премию, — шепчет Рита Зюссфельд, — и он ее заслужил.

Склочный старик во втором ряду, который все время что-то неодобрительно бормочет — Хеллер видит в нем личного врага лауреата, — роняет палку, и она с громким стуком падает на паркет. Старик решительно не обращает внимания на глухой ропот неодобрения и продолжает свой вздорный комментарий.

Лауреату нет нужды доказывать ни своей радости, ни своего волнения, ни своего смущения — все это без того видно. Поскольку к нему была проявлена такая благосклонность и его работа так высоко оценена, ему, быть может, разрешат сделать несколько замечаний, особенно ему хотелось бы остановиться на специфической гамбургской щепетильности. В чем она проявляется? Ведь и в других местах тоже зарабатывают деньги, и нередко немалые, но нигде в мире не развилась такая уж щепетильность, чтобы стыдиться больших доходов. А это значит, по его мнению, что в этом городе у всех есть особый традиционный нюх, помогающий в случае чрезмерных прибылей откупаться добровольно взятыми на себя обязательствами перед обществом…

Протест! Враг во втором ряду заявляет протест, но Хайно Меркель его не слышит и разрешает себе, поощряемый робким смехом, продолжать свое рассуждение. Акулы, говорит он, широко распространены повсеместно, но нигде, кроме нашего города, они не стремятся так к тому, чтобы, схватив добычу, тут же получить отпущение грехов. Как они это делают? Очень просто: создают благотворительные фонды. А чтобы никто не напал на акулий след, фонды эти анонимны.

— Неслыханно! — кричит враг во втором ряду и злобно стучит палкой по паркету, а потом снова выкрикивает, уже погромче: — Все мы в этом городе протестанты!

Люди в зале забавляются и хлопают Хайно Меркелю, который уже совсем справился со своей изначальной скованностью и теперь утверждает, что и в других местах тоже творят добро, вот, скажем, в Америке, где каждый колбасный фабрикант считает своим долгом основать в день своего шестидесятилетия какой-нибудь фонд. Но при этом его имя, словно огромный парус, надутый ветром, видно издалека, не правда ли, и выходит, что доброе дело мчит доброго человека в гавань хорошей репутации. А о чем свидетельствует, хотелось бы спросить, добрый поступок, который свершается в безвестности?

— О скромности, — выкрикивает в это время враг, — о достойной уважения деликатности, если вам это так приспичило узнать!

Эти слова Хайно Меркель услышал, он запинается, нерешительно посмеивается, а потом вслух оценивает смысл сказанного и заключает: с одной стороны, верно, скромность, достойная уважения деликатность. Но, с другой… Разве от доброго дела, сделанного тайно, не возникает чувство, что кто-то хочет очистить свою совесть, оставаясь при этом в тени? Недаром говорят, что благодарность оборачивается ненавистью. Одним словом, утверждает оратор, если дающую руку никто не видит, ее нельзя укусить. Таким образом, вполне оправдано предположение, что анонимность благотворительных фондов объясняется желанием избежать укусов.

Враг Хайно Меркеля расценивает этот конечный вывод как «неслыханный», он восклицает несколько раз «неслыханно» и демонстративно шествует через весь зал к выходу, его сопровождают явно неодобрительные хлопки; он уходит под смешки присутствующих.

— Чувствительный враг, — шепчет Хеллер, но Рита Зюссфельд делает отрицательный жест:

— Это Вильгельм Вандерклют, его в городе все знают.

Он взял себе на откуп историю Гамбурга.

И Рита Зюссфельд кивает Марет, сидящей в середине зала, вид у нее строгий, она внимательно слушает, кажется, что в ее глазах таится предупреждение. Предназначено ли оно Рите Зюссфельд? Из-за ее чересчур поспешных и громких аплодисментов? Из-за того, что она афиширует свой восторг? Марет и здесь сохраняет присущий ей скепсис, она довольно сдержанно отвечает на приветствие сестры и тут же снова поворачивается к Хайно Меркелю. Не повышая голоса, он продолжает говорить и переходит к разоблачениям, которые, к его великой растерянности, приветствуют сдержанными аплодисментами. Возможно, именно потому он говорит все тише и тише, что каждый компрометирующий факт вызывает новый взрыв веселья. Хеллеру даже кажется, что оратор постепенно теряет мужество и что он, видимо, опускает целые абзацы своей рукописи, так быстро он переворачивает страницы.

— Вот почему я думаю, что анонимные благотворительные фонды являются чисто гамбургской спецификой. Давайте же порадуемся, что есть на земле место, где каждая удачная сделка сама по себе напоминает об обязательствах по отношению к обществу. Так восславим же город, в котором стало традицией облегчать свою нечистую совесть, пусть даже тайно.

Хайно Меркель поклонился, собрал свои листочки и покинул трибуну, а присутствующие, еще настроенные на продолжение веселой головомойки, сидят, откинувшись на спинки кресел, не в силах осмыслить, что все уже кончилось. Лауреату не пришлось стоять незащищенным перед аплодирующим залом, он успел спуститься вниз, и его окружили поздравляющие: учредители и близкие.

Хеллер протискивается сквозь толпу, чтобы тоже его поздравить, и слышит, как старик Цюлленкооп благодарит Меркеля за речь, которая, как он заверяет, абсолютно в его вкусе.

— Ну и задали же вы нам перцу, дорогой, просто великолепно! Поверьте, за последнее время мне ничего подобного не довелось слышать!

Цюлленкооп тут же приглашает лауреата погостить в его охотничьем домике в Австрии, пострелять глухарей или, на крайний случай, поудить форель в ручьях, прозрачность которых он гарантирует. Но это они обсудят во всех подробностях на банкете. Хеллер протискивает свою руку между двумя черными пиджаками и понимает, что Хайно Меркель пожимает его ладонь, толком не зная, кому она принадлежит, но потом лауреат все же его обнаруживает, за руку подтягивает к себе и, хотя это минута его торжества, тихо спрашивает:

— Ну, как наш живой пример? Уже выбрали?

Хеллер медленно качает головой.

— Возникли новые трудности, — говорит он. — Господин Пундт отказался.

— Люси Беербаум, так сказать, еще котируется?

— Да, и она лидирует среди других претендентов. Так или иначе, но сегодня решение должно быть принято.

Хайно Меркель неожиданно подходит к Анкеру Каллезену, председателю жюри, о чем-то тихо с ним беседует, несколько раз указывая глазами на Хеллера и, видимо, договорившись, возвращается с довольным видом и просит Хеллера принять участие в банкете.

— Быть может, мне удастся вам помочь, господин Хеллер, есть еще кое-какие обстоятельства, не вполне проясненные, и, так как именно я предложил вам кандидатуру Люси Беербаум, я чувствую себя обязанным рассказать вам все до конца. Надеюсь, вы порадуете меня своим присутствием.

— А госпожа Зюссфельд? — спрашивает Хеллер.

— Само собой разумеется, она тоже будет, — отвечает Хайно Меркель.

21

Сидеть вдвоем в конференц-зале, друг против друга, в напряженно торжественных позах, под экзотическим оружием на стене и вести беседу через огромный раздвинутый палисандровый стол настолько нелепо, что они кажутся себе почтенной английской четой — скажем, губернатор с супругой, которым разделяющее их расстояние дает основание время от времени осведомляться о самочувствии друг друга.

Поэтому Хеллер предлагает перейти к нему в комнату, где, правда, не безумно жарко, но зато уютно, и там ему уже не раз удавалось сосредоточиться.

Итак, они, видимо никем не замеченные, поднимаются в комнату к Хеллеру, вешают влажные пальто на единственную вешалку, выкладывают из портфелей все бумаги на небольшой столик, для которого и лампа-то — чрезмерная тяжесть, и рассаживаются, как умеют: Рита Зюссфельд — на единственный стул, Хеллер — на край кровати. Крошечная фаянсовая пепельница, рекламирующая гамбургское крепкое пиво, стоит наготове. Чтобы не мешали кровельщики, которые то и дело лазают вверх и вниз, Хеллер задергивает шторы и зажигает свет. Итак, все приготовления для совместной работы сделаны. Кто же первым возьмет быка за рога?

Но не успели они еще закурить первую, необходимую для начала разговора сигарету, как в дверь стучат, причем весьма настойчиво, и, не дождавшись разрешения войти, в комнате возникает Магда; уперев свой взгляд в Хеллера, и только в Хеллера, она после чрезмерно затянувшейся паузы спрашивает, не угодно ли чаю. Нет, чаю не надо. Быть может, неопределенно говорит Хеллер, нм захочется выпить чаю, когда работа будет закончена, пока же они нуждаются только в том, чтобы им не мешали.