Семь недель до рассвета - Светозар Александрович Барченко

Генка Семенов. — Тут спать охота, а они пришли и стращают: карать да карать… Пускай поймают сначала!.. А то, вишь, раскаркались, на ночь глядя, аж страх берет…

Юрий Николаевич едва сдержал себя. Ему очень хотелось подойти к этому, нахально развалившемуся на кровати, мальчишке, заставить его встать, а потом отвесить хорошую затрещину. Он невольно стиснул в кулак дрогнувшие пальцы. Лицо Мизюка начало медленно бледнеть. А Генка Семенов, взглянув на директора, стриганул из-под одеяла, схоронился за спинами ребят. Юрий Николаевич спохватился, разжал руку и глубоко перевел дыхание.

— Когда тебя поймают, Семенов, будет уже поздно, — ровным тоном заметил Мизюк.

— Та хиба ж можно, Юрий Николаевич, вот так, по-культурному, балакать с этими уркаганами?! — попер на рожон завхоз Вегеринский. — Ты, жулик, сперва сопли свои подбери, а тоди уже вступай в суперечки со старшими! Погодите трошки, вы еще доворуетесь… Когда-нибудь постреляют вас немцы, как отех глупых перепелов! Ось побачите.

При иных обстоятельствах мальчишки, безусловно, не преминули бы вдоволь поизгиляться над вспыльчивым завхозом Вегеринским, а то и довести его до белого каления. Однако на этот раз им гораздо важнее было послушать, что же еще скажет директор в ответ на чистосердечное Володино признание. И потому, должно быть, они помешали Генке развернуть свое обычное представление.

— Прикрывай лавочку!..

— Заткнись!..

— Врежь ему по уху, Мороз!..

— Кончай базарить!..

— В натуре, дай же сказать человеку! — дружно зашумела пацанва на опять было высунувшегося Генку Семенова, который уже изготовился выдать сполна ввязавшемуся в разговор завхозу.

— Так вот — второе, — выждав тишины, продолжил Юрий Николаевич, словно ничего особенного не произошло. — Я не думаю, что тот, наверное, почти уже осыпавшийся горох, который вам предстоит убрать, принесет существенную пользу нынешним властям. Поэтому, ребята, в первую очередь вы будете работать на себя. Ведь общественное зерно, которое люди, быть может, с немалым риском укрыли от чужих глаз и которым они теперь согласны поделиться с нами, спасет вас зимой от голода… Если мы, конечно, сумеем незаметно доставить его в детский дом и надежно спрятать, — немного помолчав, со значением добавил Мизюк, не без умысла подыгрывая мальчишкам, падким на всяческие скрытные и опасные деяния.

— Ха! Было б чего возить!..

— Мы так притырим — с собаками не найдут!..

— Да пускай хоть сто мешков!.. — с лету проглотив подкинутую директором приманку, снова вразнобой загалдели оживившиеся ребята.

— Ну-ну… Вот это уже нечто определенное. Будем считать, что часть дела сделана, — с одобрительной, но все же и горьковатой усмешкой оглядывая повеселевших мальчишек, проговорил Юрий Николаевич.

— Отак бы и сказали сразу, босяки, — примирительно буркнул насупленный завхоз Вегеринский. — А то все бы вам зубы скалить да в игрушки играться…

И Юрию Николаевичу тоже на короткое время подумалось, что ребята просто куражатся и что совладать с этой мальчишеской блажью не составит особого труда. Не надо только пережимать, давить на них строгостью. А лучше всего пошутить, вместе с ними посмеяться — и тогда из каждого сидящего здесь шалопая хоть веревки вей. Он уже совсем приободрился, но, встретив отчужденный взгляд Володи Лысенко, понял, что шуточками тут сейчас не отделаешься. С ребятами придется говорить серьезно и по возможности прямо.

— М-м-м-да-а-а… Впрочем, давайте вернемся к вашему непреклонному решению не ходить в село. — Мизюк вновь посмурнел, сдвинул брови. — Не спорю, иногда в жизни обстановка складывается так, что никакой половинчатости быть не должно. С чем-то нельзя соглашаться, а чему-то нужно противиться. Более того, может наступить такой момент, когда возникает необходимость жертвовать собой… Да-да, ребята, именно жертвовать, — глухо повторил Юрий Николаевич. Теперь он говорил, уже не глядя на расположившихся перед ним на кроватях и по-прежнему не слишком опечаленных мальчишек, а словно бы для себя, чтобы рассеять ему одному ведомые сомнения. — Но я полагаю, что всякое сопротивление и любая жертва должны прежде всего быть разумными и оправданными. Иначе даже самый благородный порыв грозит в конечном итоге обернуться трагической бессмыслицей. А совершать опрометчивые поступки мы с вами не имеем права. До сих пор ведь где-то еще на нашей земле грохочет война, рвутся снаряды, падают бомбы, умирают люди…

Мизюк внезапно замолчал, плечи его покато опустились. Сам он привычно сгорбился, руки расслабленно покоились на коленях. И оттого, наверное, Юрий Николаевич выглядел сейчас каким-то по-домашнему обмякшим, усталым.

— Дак мы ж потому и не хотим идти, что война, — неожиданно полез из своего запечного угла Валька Щур. — Раньше-то нам с утра до вечера про всякое такое геройство долдонили. А нынче, выходит, надо только хвост поджимать и сидеть, не рыпаться! Так, по-вашему, что ли, получается? Или, может, скажете — нет?..

Однако на подковыристый вопрос продувного парнишки Юрий Николаевич ответил не сразу. Он легонько потер ладонями штаны, как будто разглаживая их на коленях, сцепил худые пальцы и затем, не поднимая головы, задумчиво произнес:

— Почему вы отказываетесь убирать горох, мне уже известно. А говорю я с вами все же лишь потому, что ни я, ни другие воспитатели никогда не учили вас быть нечестными и трусливыми… Да, мы с утра и до ночи твердили вам, что нет ничего на свете дороже родной земли, которую нужно любить и защищать. Все это я готов повторить кому угодно и повторяю перед вами сейчас. Но мы, к сожалению, оказались в таких условиях, когда одной забубенной смелости далеко не достаточно. Теперь от нас с вами требуется еще и предельная осмотрительность. Разве трудно понять, ребята, что, отказываясь работать в поле, вы вредите самим себе, а продолжая вершить сомнительные уличные подвиги, обворовывать немецкие машины, ставите под жестокий удар уже не только себя, но и всех без исключения своих же товарищей?.. Хотя мне все-таки кажется, что вы согласитесь со мной и перемените свое необдуманное, скоропалительное решение…

Юрий Николаевич сделал неторопливое движение, как будто собираясь подняться. И завхоз Вегеринский тотчас же поспешно качнулся вслед за ним.

Пухлое лицо Семена Петровича выражало явный испуг. Заплывшие глаза тревожно бегали, а маленький рот был плотно сжат, наподобие куриной гузки. От него к подбородку лучисто расходились мелкие морщинки. Вегеринский недоумевал, что и помыслить о столь опасных речах Мизюка, которые конечно же не окажут на шпанистых огольцов никакого воздействия, но зато могут — не приведи, господи! — навлечь на администрацию детского дома-большую беду.

«Неужто напрасная затея? М-м-м-да-а-а… Очевидно, надо было искать к ним какой-то другой подход, иначе выстраивать беседу. Но какой? Как?.. — с обескураживающим чувством полной своей отверженности терялся в догадках Юрий Николаевич, почти физически испытывая на себе угнетающее и упорное молчание ребят. — А может быть, попробовать все сначала?.. Ну, нет