Семь недель до рассвета - Светозар Александрович Барченко

затихали обеспокоенные скрытным передвижением юркие кузнечики. Сухим дождем брызгали они врассыпную из-под собачьих лап, сшибались друг с дружкой в воздухе, ошалело кувыркались, трепеща прозрачными крыльями, и, пружинисто приземлившись, не раздумывая долго, молчком сигали куда-нибудь подальше.

А Иван со Славкой, тотчас уловив каким-то краешком не охваченного дремотой сознания переменчивое это и по-шмелиному зудящее: «гжу-у-у… гжу-у-у… гжу-у-у-у…» — и тотчас же, во сне, безошибочно отделив его от всех прочих возникающих звуков, разом поднимали головы, садились и, протерев глаза, напряженно всматривались в блеклую синеву, покуда не различали в ее глубине темные крестики высоко — почти на пределе зрения — проплывающих самолетов. Сотрясая пространство тягучим гулом моторов, словно подтормаживая на крутых спусках, они неспешно — тройка за тройкой — скатывались к чернеющей кромке леса, откуда по утрам восходило солнце, и скрывались там, не достигнув изломанной маревом черноты, а как бы растворяясь где-то еще над нею.

Ребята могли бы, конечно, и не глядя, по одному лишь прерывистому гулу, точно определить, что летят это не наши самолеты, а тяжело груженные немецкие бомбардировщики, которых, пожалуй, не следовало сейчас опасаться. Ведь и в самом-то деле, ну с какой же стати было сидящим в кабинах летчикам опять сбрасывать бомбы на однажды уже разрушенный, давно захваченный немецкими солдатами и дочиста ими же распотрошенный тыловой городишко?

Но все-таки впервые возникший когда-то под ночными бомбежками, жестоким артиллерийским обстрелом и с той поры глубоко захоронившийся в ребячьих сердцах неизбывный страх перед надсадно воющим, грозно свистящим и оглушительно ревущим небом заставлял мальчишек — да, наверное, и всякую иную снующую поблизости одушевленную тварь — испуганно сжиматься, замирать, напряженно вглядываться в вышину и с облегчением прислушиваться к удаляющемуся, ворчливому погукиванию моторов, что неустанно и свирепо вспарывали винтами разреженный осенний воздух.

Последнее звено бомбардировщиков исчезало наконец за лесом, в дрожавшей у края земли синеве. И встревоженные ребята сразу же забывали о заново пережитом страхе: не стали они бомбить — вот и ладно. Пускай себе дальше летят!..

И конечно, обрадованные пацаны вовсе не думали о том, что вот эти — напоминающие чем-то дохлых стрекоз, распяленных в школьной коллекции на синем плюше, — горбатые немецкие бомбовозы, которые только что мирно прогудели над их головами, снова понесли куда-то закрепленную под крыльями и упрятанную в своих по-стрекозиному тонких, меченных крестами туловищах гремучую смерть, теперь уже предназначенную другим, еще не сожженным дотла, городам и другим, пока еще живым, людям…

Однако чаще всего получалось так, что никакая видимая угроза не нарушала объявшего городскую свалку безмятежного полуденного покоя.

И тогда, повалявшись в охотку на солнцепеке, мальчишки сгребали в кучу бумажный мусор, собирали щепки, ломали сухие будылья и раскладывали в сторонке костер. Как только он разгорался, ребята, пользуясь одиночеством и теплой погодой, живехонько разоблачались, скидывали наземь свою заношенную одежку и оставались телешом.

В детдомовских спальнях последнее время раздольно плодилась неистребимая вошь, безжалостно донимала ребят и днем и ночью. С напастью пробовали бороться по-разному: кипятили бельишко в ведрах, даже вонючим дегтем чуть ли не с головы до ног намазывались — никакого сладу с ней не было. А потому мальчишки при всяком удобном случае нещадно палили ее огнем, правда, безнадежно губя подчас вполне еще пригодное к носке шмутье.

Увертываясь от дыма и раскаленных искр, колко липнущих к голым животам и ниже, Иван и Славка прикрывались снятым барахлишком, приплясывали вокруг кострища, подобно дикарям, и, обжигая пальцы, тянулись к огню руками, чтобы «прожарить» над языкастым пламенем пощелкивающие на швах майки, трусы, рубашки…

Обычно лишь к ужину заявлялась в детдом притомившаяся пацанва. Иные приходили и того позднее. А дабы не мозолить глаза директору, не волновать Вегеринского, сразу заваливались спать. Не то ведь они тут же со своим горохом приставать начнут, не отвяжешься…

По мнению завхоза, в отношениях между взрослыми и ребячьей вольницей, не без попустительства Мизюка, теперь окончательно установилась какая-то сомнительная неопределенность, которая в любой момент, разумеется, могла повлечь за собой все что угодно: открытое неповиновение, поножовщину, всеобщий разброд и разбой… Крайне озабоченный этими прискорбными обстоятельствами, завхоз Вегеринский считал, что уговаривать неслыханно распоясавшихся детдомовских босяков и жуликов больше нечего. Надо немедля отправлять их в село, подальше от греха, либо применять к ним самые крутые, соответствующие нынешнему тревожному положению и дозволенные теперешними властями меры телесного воздействия, от коих директор почему-то всячески уклонялся.

Но так продолжалось недолго.

В тот день Юрия Николаевича вызывали в городскую управу. И хотя пробыл он там от силы полчаса, изнервничавшийся завхоз Вегеринский успел за короткий этот срок передумать бог знает о чем и вообще уже не надеялся повстречать директора в живых. Но Мизюк вскоре вернулся из управы невредимым. Правда, выглядел он весьма сумрачным, если не сказать — туча тучей.

Обойдя безлюдные и притихшие свои владения, где только в комнате малышей, вокруг неизменной Людмилы Степановны, да в спальнях девочек копошился еще кое-какой народец, Юрий Николаевич засел у себя в квартире, откуда не вышел ни к обеду, ни к ужину. Потускневшая Полина Карповна, заодно с «шестерками» и малышами, таскала мужнины порции домой в мисочках, накликав тем самым сочувствующее недоумение ребятни, которая тут же решила, что Мизюка из директоров вытурили, а на его место пришлют кого-то другого.

Но поздним вечером, когда собравшиеся на ночлег старшие ребята постепенно угомонились, а некоторые даже млели уже в неглубокой еще, первой дремоте, к ним в комнату неожиданно нагрянул Юрий Николаевич в сопровождении пыхтевшего, как паровоз, завхоза Вегеринского.

Быстро прошагав по коридору, Мизюк сильным рывком распахнул дверь спальни. Оттуда крепко шибануло в нос тугим казарменным духом. А неотступно следовавший с керосиновой лампой в руке позади директора завхоз Вегеринский торопливо загородил ладонью мигнувший под стеклом огонек, чтобы тот не угас вовсе. Лампа, однако, не потухла, но из узкой горловины начищенного стекла выдуло все-таки черную струйку копоти, которая тотчас осела, заклубилась внутри прозрачного пузыря и красновато замутила выпуклые его бока.

Памятуя прошлый свой приход к старшим мальчишкам, Юрий Николаевич и на сей раз, очевидно, приготовился застать в спальне сытое веселье. Но сейчас он был несколько обескуражен неподдельной тишиной и потому, наверное, слегка замешкался, остановился у порога, как бы свыкаясь с комнатным сумраком.

Прикорнувшие на ближних кроватях, обеспокоенные светом ребята заворочались под одеялами, зачесались, приподнимая лохматые головы. С трудом разлепляя заспанные глаза, они удивленно пялились на дверь, на завхоза Вегеринского, который, тесня директора животом, выглядывал из-за плеча Юрия Николаевича и шумно дышал ему в шею.

— М-м-м-да-а-а… Так-так… — Мизюк хмыкнул и укоризненно повернулся к завхозу: — Не вовремя мы с вами,