Андрей Белый - Александр Лавров

Относительно задач, которые ставил перед собой Белый, принимаясь за роман «производственной» тематики, и надежд, которые перед ним вырисовывались в случае успешного завершения задуманного, двух мнений, видимо, не возникнет. Обстоятельства его жизни в Советской России лапидарно охарактеризовала Н. Я. Мандельштам: «…он <…> остро ощущал безлюдие и одиночество, чувствовал себя отвергнутым и непрочтенным. Ведь судьба его читателей и друзей была очень горькой; он только и делал, что провожал в ссылки и встречал тех, кто возвращался, отбыв срок. Его самого не трогали, но вокруг вычищали всех»[691]. На рубеже 1920–1930-х гг. и в особенности в 1931 г., когда были арестованы его ближайшие друзья-антропософы, в том числе спутница его жизни К. Н. Васильева, когда органами ОГПУ были изъяты его собственные творческие рукописи и дневники, Белый отчетливо понял, что единственная возможность продолжать легальную литературную деятельность — а также, видимо, и возможность избежать прямых репрессий — открывается ему лишь путем компромисса с властью и в подчинении ее идеологическому диктату. И в пространных объяснительных заявлениях в Коллегию ОГПУ, и в личной беседе с всесильным тогда представителем этого учреждения Я. С. Аграновым, курировавшим писательский цех, Белый всячески пытался убедить в своей политической лояльности, в положительном отношении русских антропософов к Октябрьской революции, в созвучии собственного творчества советским установкам[692]. Вполне осознававший свое зыбкое положение оставленного на свободе по верховной милости, исполненный благодарности за то, что в результате хлопот и данных им объяснений К. Н. Васильеву выпустили на волю (после чего она официально стала его женой), Белый предпринял целый ряд недвусмысленных жестов, сигнализировавших о его готовности присоединить свой голос к общему писательскому хору.

Литературная ситуация, складывавшаяся тогда в стране, вполне благоприятствовала подобной линии поведения. После ликвидации РАПП в 1932 г. и объявления нового официального курса на создание единого Союза советских писателей идея консолидации творческих сил стала генеральной. Это означало, в частности, что литературно-партийное начальство готово было простить идейно чуждым писателям былые прегрешения в обмен на покаянные тирады с их стороны и выражение готовности вышагивать в общем строю. На втором пленуме Оргкомитета будущего Союза советских писателей, проходившем 12–19 февраля 1933 г., его председатель И. М. Гронский сформулировал позицию руководства с предельной ясностью:

«Принимать в союз нужно писателей, стоящих на платформе советской власти и желающих участвовать в соцстроительстве. Если кто-либо не хочет еще перейти на платформу советской власти, пусть он остается за пределами Союза советских писателей. Мы терпеливо ждали несколько месяцев этих людей. Но это — люди, видимо, безнадежные. Пусть они сами свою судьбу определят. Мы таких людей в ССП принимать не должны. Мы терпеливо руководим армией литературы, но не думайте, что антисоветские или контрреволюционные элементы мы будем по головке гладить, нет, мы с ними будем бороться и будем бороться как большевики. (Аплодисменты.)»[693].

Как именно будут бороться большевики, дополнительных разъяснений не требовало. Андрей Белый, не дожидаясь этих грозных предостережений, высказался на злободневную тему вполне внятно еще 30 октября 1932 г. на первом пленуме Оргкомитета. В своей речи он заявлял: «Поворот партии к широким писательским кругам, вышедшим из интеллигенции, знаменует, что литература входит в полосу строительства, подобного строительству Днепростроя»; «Мы хотели бы с головой служить делу социалистического строительства!»; «Факт, что обращение партии и ко мне, обобществляет мой станок» и т. д.[694] (показательно интенсивное использование в речи «производственной» лексики: оценка творчества в категориях трудовых процессов была общим местом советских эстетических деклараций со времен организации Пролеткульта — а о своей работе в 1918 г. с «молодыми представителями пролетарской литературы» Белый также не преминул вспомнить в этой речи). Выступление Белого было встречено весьма благосклонно; лишь В. М. Бахметьев отметил, что Белый, упомянувший о своем чтении Маркса, забыл сообщить о том, что он читал также и «Тайноведение», и «антропософа Штейнера», и «о том, „как познать сверхчувственные миры“», — но эти читательские предпочтения неофита советского писательского сообщества не делают его окончательно безнадежным: «Тем не менее, мы с большой радостью будем помогать Андрею Белому найти настоящую дорогу, дорогу к нашей великой героической действительности»[695]. Почти елейные речи пролились из уст еще недавно самых оголтелых «рапповцев»: А. И. Тарасов-Родионов подчеркнул, что Белый «совершенно отчетливо и совершенно искренно признал сейчас свой писательский станок обобществленным для нужд социалистического переустройства общества», а Леопольд Авербах (признавшийся, что впервые видел и слышал Белого) заявил, что «был рад его речи и рад ответить ему тем, что мы с ним находимся вместе по одну сторону баррикад»; секретарь Оргкомитета В. Я. Кирпотин в своем заключительном слове также особо остановился на выступлении Белого: «Когда он протягивает руку <…> то я могу ответить от имени всех писателей-коммунистов, что мы охотно принимаем эту руку для крепкого рукопожатия, ибо мы сейчас в одном лагере <…>»[696]. Для партийных функционеров от литературы и режиссеров массового действа, призванного манифестировать идейную сплоченность советских писателей, Белый в данном случае оказался на редкость удобной фигурой: он давал возможность продемонстрировать якобы имеющую место толерантность начальства по отношению к «чуждым» или «заблудшим» авторам (правда, только к тем, которые готовы были принять навязываемые правила игры), а кроме того, являл собою яркий декоративный элемент — эффектный реликт ушедшей литературной эпохи, а также во всех отношениях, и даже в рядах «попутчиков», совершенно экзотическую персону, очень удобную для показа тех широчайших возможностей, которые открывал заботливо и планомерно организованный процесс идейной «перековки».

После возвращения осенью 1923 г. из Берлина Андрей Белый длительное время пребывал в неопределенном положении не то сомнительного «попутчика», не то «внутреннего эмигранта», исключительно остро переживал свою творческую невостребованность и лишь уповал «скромно и честно трудиться у себя в углу; иметь минимальные средства для этого»[697]. В таких обстоятельствах приоткрывшаяся возможность восстановления живых литературных связей и участия в современном литературном процессе, пусть даже и ценой «перековки», была воспринята им с немалым энтузиазмом. Белого избирают членом групкома ГИХЛ (19 июля 1932 г.), 23 ноября 1932 г. он выступает в Оргкомитете Союза советских писателей с докладом «Культура краеведческого очерка», 15 января 1933 г., при огромном стечении слушателей, — с докладом «Гоголь и „Мертвые души“ в постановке Художественного театра», имевшим исключительный успех[698]; наконец, 11 февраля 1933 г. в Политехническом музее состоялся персональный «Вечер Андрея Белого», повторенный 27 февраля.