Андрей Белый - Александр Лавров

Как и в целом достаточно характерно для Белого, его статья об «Энергии» представляет собой сочетание подлинных — хотя, вероятно, в значительной мере искусственно стимулированных — эмоций с привходящими, тактическими соображениями. Среди последних допустимы две вполне закономерные предпосылки: во-первых, Белому было важно и полезно, с целью укрепления своих позиций, выступить в одном из наиболее авторитетных печатных органов с оценкой произведения на магистральную тему, отвечающую «государственному заказу» в литературной сфере; во-вторых, для него было важно написать именно о Гладкове — писателе, которого не раз критиковали за подражание прозе Белого, за издержки символико-орнаментального стиля, дань которому была принесена в ранних редакциях «Цемента» и «Энергии», — и выразить таким образом совершенно неожиданную для стороннего наблюдателя «клановую» солидарность. Написанная в конце января — начале февраля 1933 г., статья «Энергия» вскоре по выходе в свет приобрела дополнительный полемический смысл: она могла быть воспринята как скрытая оппозиция по отношению к Горькому (прямая полемика с Горьким в печати тогда уже была недопустима), подвергшему в статье «О прозе» сокрушительной критике роман Белого «Маски», а также «Энергию» и ряд других новейших произведений за неоправданные эксперименты с русским языком и пренебрежение простотой и точностью высказывания[734]; в статье Белого, напротив, автор «Энергии» возвеличивался как подлинный мастер языка и стиля, сопоставимый с Гоголем: «Какая сила и концентрированность!»; «Тургенев, Гончаров видели природу не так; так мог ее увидеть Гоголь, этот основоположник в трудной науке: науке глаза»; «У Гладкова энергетичны глаголы (у Гоголя — тоже)»; «В целом слово Гладкова — крепко и образно; образы — протонченны» и т. д.[735]. Белый ожидал, что враждебные ему литературные силы (по его формулировке, «„группировочка“ от Сельвинских») подвергнут его остракизму за статью о Гладкове («…скоро ухнут меня за то, как смею я Гладкова ставить выше литер<атурных> принцев»[736]), однако этот его критический опыт на «производственную» тему, в отличие от статьи о Санникове, был принят более или менее благосклонно. После того как была опубликована посвященная «Энергии» статья А. И. Стецкого «Пафос строительства», в которой роман Гладкова был расценен как «большое событие в советской литературе», «самое значительное произведение, посвященное социалистической стройке <…> и вместе с тем и политическое руководство»[737], в «Правде» появилась анонимная редакционная статья директивного характера «Литература и строительство социализма»; в ней утверждалось, что «Энергия» — «один из примеров социалистического реализма в литературе», направляющих «развитие нашей литературы по здоровому и правильному пути», а в обзоре критических откликов на «Энергию» не остался обойден вниманием и Андрей Белый: было отмечено, что автор статьи «проявляет известные элементы понимания характера романа», однако раскрывает его смысл «слишком в плане литературно-лабораторной работы <…>, без равнения на массы» («Белого при разборе „Энергии“ слишком много интересуют вопросы цехового литературного ремесла. <…> Статья написана в нарочито затрудненной манере, обычной для Белого, и имеет значение только в пределах узко-литераторских споров»)[738].

Наряду с вполне дежурными похвалами роману и его идейным установкам статья Белого о Гладкове содержит довольно пристальные аналитические характеристики отдельных образов и сюжетных положений, особое внимание уделено раскрытию приемов художественной организации материала. Все предлагаемые интерпретации развертываются с обычным для Белого «лица необщим выраженьем», которое, как можно судить по оценкам, обнародованным в «Правде», наверняка более всего настораживало и раздражало партийных и литературных надсмотрщиков, боровшихся с писательской «элитарностью» и «самодеятельностью»; «перековаться» до полного растворения индивидуального «я» в коллективном «мы» Белый был не в состоянии, и в этом отношении даже самые наглядные из его конформистских жестов оставались обреченными на невнимание. Картины строительства в романе Гладкова — написанные по непосредственным впечатлениям от Днепростроя, возбудившего в Белом столь сильные эмоции, — последний осмысляет и в их самоценном значении, и в метафорическом — как строительство, т. е. творение человека; понятно, что и в замысле собственного «производственного романа» Белый предполагал обыграть этот двойной смысл (впрочем, таковой мыслился как норма для всех писаний на темы социалистического преобразования — природы и человека в их спаянности). Характерно, однако, что этот тривиальный тезис под пером Белого обогащается дополнительными обертонами — разоблачающими в неофите соцреализма нераскаянного символиста. Рассуждая о продемонстрированной Гладковым трудности «реального процесса перетирания людей друг о друга», Белый пишет, что этот процесс «сопровождается трагическим пожаром сознаний: „новый“, загаданный нам человек — луч, вспыхнувший, как перегорающее в нас страдание»[739] (ср. в поэме Белого «Христос воскрес» (1918): «Перегорающим страданием // Века // Омолнится // Голова // Каждого человека»[740]); один из персонажей «Энергии», старый специалист Кряжич, «воображал себя неким Сольнесом»[741] (героем драмы Ибсена «Строитель Сольнес») — и Белый не упускает возможности обыграть этот специфически символистский отзвук[742]. Социалистическое строительство осмысляется как внешняя форма и условие преображения и самосознания личности — как опыт «становления самосознающей души», если прибегнуть к фразеологии, для Белого наиболее органичной: «…человек — гигант будущего — дан в каждом: солнечным младенцем; и даже не младенцем, а солнечным зайчиком, играющим на погашенном, старом теле вчерашнего его быта»; «люди <…> показаны в процессе линьки; прошлое сходит облупленной кожей с них; только в глазах, сквозь кожуру, высверкнули возможности к новому зрению <…> прошлое не умирает, а возвращается преображенным; горнило социальной действительности для скольких выкидывает не огонь опаляющий, а огонь оживляющий»[743].

Почти одновременно с «Энергией» появился «производственный» роман Александра Перегудова «Солнечный клад» (М., 1932; впервые опубликован в № 4–8 «Нового мира» за 1932 г.) — о строительстве электростанции в непроходимых лесах и борьбе за новый способ добычи торфа. Если Белый и не удосужился прочесть это произведение, то наверняка обратил внимание на заглавие романа, мелькавшее в печати[744]: оно могло восприниматься как очередная вариация той солярной метафорики, которая эксплицирована главным образом на страницах его книги «Золото в лазури» (1904). Символистская мифопоэтика раннего Белого, устремления в запредельное, пафос пересоздания бытия, проективно-утопические «жизнетворческие» идеи — все это обнаруживало определенные структурно-семантические аналогии в системе идеологического обеспечения большевистской «перековки» всей страны. Утопия, овеществляясь в парадигмах социально-исторической жизни, неизбежно оборачивается антиутопией; подобно Франкенштейну из романа Мэри Шелли, одержимому светлой мечтой о преображении косной материи и сотворившему чудовищного монстра, Андрей Белый получил наглядную возможность узнать, какие мутации претерпели его заветные символистские упования, какой жестокой и безжалостной пародией они откликнулись. Один из персонажей «Энергии» (в первой книжной редакции текста), заместитель начальника строительства, носит фамилию Бугаев[745]; сознательно или по случайной прихоти Гладков наградил своего героя-«созидателя» настоящей фамилией Белого, остается только гадать, но, безусловно, Белый не мог оставить без внимания это обстоятельство. Не мог автор литературных «симфоний» и апологет музыки как высшего, ноуменальнейшего из искусств не сконцентрировать внимания еще на одном персонаже «Энергии», энтузиастическом композиторе-симфонисте Косте, который провозглашает: «Великая идея уравнивает и пианиста и каменолома. До сих пор мои пальцы били впустую и лепетали о мистических тайнах души. <…> Все эти невнятные зовы в неведомые надземности, в сумерки внутренней отрешенности, это — откровения не наших дней, как романтизм прошлого — не наш жизнетворческий пафос. <…> Для меня сейчас нет иной музыки, кроме музыки массового труда и очень реального созидания будущего. Я хочу расти каждый день на вершок и чувствовать настоящее солнце»[746].