Цемах Атлас (ешива). Том первый - Хаим Граде

«Я не работал над этим», — обыкновенно отвечал он. Он считал чувство прекрасного причудой, фантазией, удовольствием для пресытившихся бездельников. Теперь он медленно поднялся и подошел к окошку, чтобы бросить взгляд в мужское отделение синагоги, на резные фигурки. Может быть, ему действительно не хватает какого-то важного чувства, и это мешает ему понимать мир, людей, своих собственных учеников?

Напротив него на одной из колонн бимы висела большая картонная таблица с тринадцатью догматами веры. Откуда-то сверху, как копья, падали солнечные лучи и освещали большие, выведенные рукой профессионального писца буквы. В окружающем мертвом молчании эта освещенная таблица показалась Цемаху развернутым свитком, подаваемым ему с Небес. Широко распахнутыми глазами он всматривался через решетки окошка в непроницаемо-черные письмена и прочитал первый из тринадцати догматов веры:

— Я верю полной верой, что Творец, да будет благословенно Его Имя, творит и правит всеми творениями, и только Он один создавал, создает и будет создавать все существующее.

Он едва смог добраться назад, к своему стендеру, и остался сидеть на скамье, понурив голову. Слава когда-то говорила ему, что ему не хватает чувства прекрасного, позднее она упрекнула его, что он не может любить никакую женщину. Ученики жалуются, что он требует от других быть честнее и набожнее, чем он сам. Даже реб Менахем-Мендл уже наполовину поссорился с ним и попрекает, что ему не хватает почтения к гениям, любви к тем, кто неотрывно занимается изучением Торы. Однако правда состоит в том, что ему не хватает чего-то намного большего — простой веры в первый из догматов веры.

Глава 16

— Я ничего не добился от виленчанина, — рассказывал директор ешивы реб Менахем-Мендлу. Однако его вывод был таков, что больше виленчанину нельзя говорить ни слова, потому что он может обидеться и уйти из ешивы.

— Ну и пусть он уйдет поскорее и не портит других сынов Торы, — отвечал ему реб Менахем-Мендл.

— Я скорее соглашусь, чтобы вы уехали, чем виленчанин ушел из ешивы и его растер бы в порошок этот мир, — воскликнул Цемах и стремительно вышел из синагоги, как будто бежал от собственного гнева, чтобы не сказать товарищу чего-нибудь похуже.

Потрясенный такими нападками, реб Менахем-Мендл, тем не менее, быстро успокоился. «Мне в этой ешиве принадлежит не меньшее место, чем ее директору», — сказал он себе и оправился к Махазе-Аврому на смолокурню. Реб Авром-Шая встретил его в своей комнате в какой-то нелепой позе. Железная кровать, провисавшая посередине до самого пола, была завалена книгами. Реб Авром-Шая сидел на полу, подложив ноги под себя, и писал в толстой тетради, лежавшей на краю кровати. Увидев гостя, он поднялся, а его сморщенный лоб разгладился. Однако реб Менахем-Мендл, огорченный тем, что снова отрывает Махазе-Аврома от изучения Торы, с большой обидой рассказал ему страшную историю, как Хайкл-виленчанин сидит ночами с дочкой хозяйки в темной каморке и как все Валкеники уже только и говорят об этом. Реб Авром-Шая выглядел очень удивленным, как будто и представить себе не мог, что виленчанин способен совершить подобную глупость. Лицо реб Аврома-Шаи покрылось красными пятнами.

— Директор ешивы разговаривал с ним и ничего не добился. Тем не менее он не позволяет удалить этого дурного ученика из ешивы, — сказал, вздыхая, реб Менахем-Мендл.

— Он ведь великий человек, ваш директор, — воскликнул реб Авром-Шая так громко, как будто эти слова вырвались у него против его собственной воли. Реб Менахем-Мендл ответил несколько резковато и с обидой, что не видит в этом никакого величия. Он, по совету Махазе-Аврома, остался в Валкениках, чтобы вести уроки, а не поехал назад в Вильну к своей жене и ребенку. Поэтому он и пришел сейчас на смолокурню, чтобы рассказать, как было оценено то, что он остался в ешиве. Директор и бывший товарищ крикнул ему, что он скорее согласится, чтобы он, глава ешивы, уехал, чем отошлет этого ученика.

— Так он и сказал? — спросил реб Авром-Шая, покачивая головой, как будто в этом он увидел еще больше признаков величия.

Разобиженный тем, что Махазе-Авром, вопреки его ожиданиям, пришел в восторг от поведения директора ешивы, реб Менахем-Мендл заговорил с горечью. Он говорил о том, что еще в Вильне первым приблизил Хайкла к Торе. Каждый день он оставлял свою лавку и бежал в синагогу реб Шоел-ки учить с ним страницу Гемары, хотя и видел, что в этом ученике нет качеств, необходимых благородному еврею, посвящающему себя изучению Торы. Однако теперь речь идет не только о нем. Если оставить его и позволить ему вести себя, как он хочет, ведь и другие ученики могут начать подражать ему, говоря: «Нет царя у Израиля; каждый делает, что ему нравится»[227]! Это кончится тем, что обыватели перестанут поддерживать ешиву.

— Конечно, в местной ешиве для него больше нет места, но удалять его от изучения Торы не следует, — реб Авром-Шая несколько раз прошелся по комнате взад и вперед и остановился перед реб Менахем-Мендлом, сложив руки на груди. — Скажите ему, что я прошу его прийти. Пусть не подозревает, что я знаю о его поведении и хочу устроить ему за это выговор. Скажите ему правду, что я прошу его прийти, потому что он мне очень понравился.

На обратном пути в местечко реб Менахем-Мендл думал о том, что ему надо было оставаться продавцом сапожных принадлежностей. Он не понимает, как Хайкл-виленчанин может при таком поведении понравиться, не понимает он Махазе-Аврома. С одной стороны, тот согласен, что провинившийся ученик не должен больше находиться в валкеникской ешиве. С другой стороны, говорит, что нельзя его удалять. Кто же его примет, радуньская ешива[228]? Клецкая ешива[229]? Может быть, его с распростертыми объятиями примут в Мире[230]? Тем не менее реб Менахем-Мендл передал виленчанину слово в слово, что Махазе-Авром просит его прийти на смолокурню.

— Что это вдруг? Зачем я ему нужен? — даже вздрогнул Хайкл.

— Не знаю. Он сказал мне только, что ты ему сильно понравился.

Однако реб Менахем-Мендл видел, что ученик все еще смотрит на него с подозрением. Поэтому сказал, взявшись за свою бородку:

— Я готов поклясться, что он действительно сказал мне, что ты ему сильно понравился и что он просит тебя прийти на смолокурню. Ты все еще мне не веришь?

Хайкл знал, что реб Менахем-Мендл не станет давать ложной клятвы. Это значит, что ребе со смолокурни еще не знает про историю с этой колдуньей Крейндл. От нетерпения Хайкл не стал даже дожидаться завтрашнего дня, а сразу же отправился на смолокурню.

На дворе он встретил маленького племянника реб Аврома-Шаи. Береле сказал, что его дядя в большом лесу, и показал туда дорогу. Хайкл пересек шлях и вскарабкался в гору через высокие заросли папоротника. Он остановился на участке, полном пней от спиленных деревьев. Белые щепки блестели на солнце, как осколки стекла. Пахло смолой и сухой золой. Хайкл забрался глубже в чащу и увидел, как среди зеленых листьев ему шаловливо подмигивают красные точечки.

— Земляника! — воскликнул он и уселся на землю, чтобы собирать и бросать в рот эти красные ягоды — карликов в турецких фесках, обросших зелеными бородами. Вдруг он увидел между тонких деревьев молодого леска лежащего на земле еврея в ермолке.

Махазе-Авром лежал на расстеленном одеяле. Левой рукой он подпирал голову, а в правой держал на близком расстоянии от своих близоруких глаз маленький томик Гемары. С холма было с одной стороны видно и слышно картонную фабрику из красного кирпича. Было слышно, как она сопит всеми своими автоматическими пилами и колесами, как шумит вода в реке под деревянным мостом. С другой стороны леса за зеленой поляной стояла высокая и ровная стена древесных стволов. Солнце медленно садилось, и стволы светились темно-красным огнем, как медные колонны.

— Реб Менахем-Мендл передал мне от вашего имени, чтобы я пришел, — сказал Хайкл, и вдруг ему пришла в голову мальчишеская мысль по поводу того, зачем дачник послал за ним. — Когда я был у вас, вы сказали, чтобы я пришел и мы вместе пойдем купаться. Но сейчас вода еще слишком холодная.

— Да, вода еще слишком холодная. Кроме того, мы ведь оба не будем купаться в дни отсчета Омера[231] до Швуэса[232], — реб Авром-Шая оторвал близорукий взгляд от томика Гемары. — Что ты стоишь? Садись.

Хайкл уселся на одеяло и застыл с открытым ртом. Махазе-Авром смотрел на него с какой-то чуть ли не шаловливой улыбкой, как будто размышлял, пощекотать его или надрать ему уши. Только когда улыбка пропала в его подернутых сединой золотых усах, он сказал очень тихо, так, что едва можно было расслышать:

— Я хочу, чтобы мы изучали Тору вместе.

Еще много времени спустя после этого Хайкл помнил, как ему тогда показалось, что весь мир остановился и перестал двигаться. Эти короткие слова реб Аврома-Шаи-коссовчанина вошли в его душу и остались там навсегда, как озеро, отражающее в своем зеркале окружающие его берега. Над головой Хайкла нависало глубокое голубое небо в своей первозданной изумительности. Зеленая поляна, окруженная стройными соснами и залитая темно-красным огнем заката, показалась ему похожей на старую деревянную валкеникскую синагогу в пятницу вечером, когда там зажигают все люстры. Однако через мгновение Хайкл посмотрел в светлое небо со страхом, не прогремит ли оттуда гром, указывающий на то, что он заблудший грешник. Даже не требуется, чтобы гремел гром. Вот сейчас он сам расскажет всю правду о своей греховности. Взволнованный и смущенный тем, что у него все-таки не достает мужества рассказать о своем грехе, Хайкл схватил руку ребе самым грубым образом, как это делают рыночные торговцы, когда они бьют по рукам, договорившись о каком-либо деле. Реб Авром-Шая оттолкнул руку Хайкла и рассмеялся: