Ледолом - Рязанов Михайлович

Наверное, этот апрельский день конца детства и врезался в меня, оставшись немеркнущей живой картиной, на всю жизнь — Челябинск, привычный маршрут: дом — школа на улице какого-то местного революционера Елькина… Что за революционер, чем прославился — неизвестно. И улиц с чьими-то чуждыми, ничего не говорящими фамилиями — уйма. Назвали — и забыли. Впрочем, забегая вперёд, сообщу, что до школы в положенное время я так и не добрался. Как мне тогда поверилось — не по моей вине. Проторённым путём и в радостном, возбуждённом состоянии, правда отнюдь не от неминуемой встречи с математичкой — она же завуч — Крысовной, ненавидевшей меня, как, впрочем, и абсолютное большинство своих «воспитанников» (мы ей платили тем же — озорством и хулиганскими выходками), я медленно, нехотя продвигался из пункта «А» в пункт «Б», любуясь обрушившимися на меня красотами мира, которых ещё вчера не существовало вовсе. Они возникли, выросли, расцвели и очаровали меня сейчас, недавно.

Не думал не гадал в те минуты, что моё путешествие в храм науки, где, кроме Крысовны, на моё счастье, преподавали и завораживавшая меня своей речью «русалка», она же литераторша (и она же — не поверите! — родная сестра Крысовны), и любимая ботаничка и зоологиня Нина Ивановна Абрамова, пришедшая служить школе и нам, несмышлёнышам, пустым сосудам, которые следовало наполнить драгоценными знаниями, ещё в дореволюционные годы (кое-что о «той» жизни она нам поведала — очень скупо и отнюдь не в столь мрачных тонах, как это преподносила своим жертвам историчка, молоденькая «барабанщица», вероятно круглая отличница, вызубрившая учебник из буквы в букву и неукоснительно требовавшая того же от нас).

Я же запоминал из рассказов учителей только то, что меня интересовало. Например, катеты и гипотенузы воспринимались мною одни как нечто круглое, другие чем-то напоминающими велосипедные спицы. Они вонзались в одно мое ухо и тут же выскальзывали из другого, не оставив в сумбурной голове, напичканной до отказа различными потрясающими сведениями, никаких следов своего пребывания. Зато повествования Нины Ивановны о жизни земноводных — о некоторых из них я знал не понаслышке — вызывали во мне живые воспоминания-отклики и желание тут же поделиться ими со всеми, например об охоте на лягушек в каменоломнях парка культуры и отдыха имени Алексея Максимовича Горького. А рассказы о жизни крокодилов порождали в моём воображении такие картины, что жуть пробирала до мурашек по спине.

Но упоминание исторички о героическом восстании Спартака (после уроков сразу побежал в детскую библиотеку и вцепился в роман Джованьоли), другие интересные сведения звучали редко из уст тараторки — заводной куклы, и я набирался знаний из прочитанных мною книг, не предусмотренных школьной программой, вопреки правилам школы и в урон выполнению домашних заданий, которые являлись обязательными, как ношение кандалов каторжниками. До революции, разумеется. Взахлёб, одну за другой, «проглатывал» я книги, отнюдь не рекомендованные школьной программой и учителями, за что получал пятёрки (редко) и двойки с единицами (заслуженные — по законам советского образования) — гораздо чаще. И, что печально, если верить завучу, по некоторым ведущим предметам. По той же алгебре, к примеру. Школа меня не очень интересовала, и посещал её я отнюдь не вприпрыжку. Несмотря на то, что в конце смены техничка раздавала нам с деревянного подноса по маленькой белой булочке! Лакомство! Но часто, даже слишком часто, булочкам я предпочитал библиотеку, а не нудные «мудрости» манекенов-учителей. Такие вольности рабам школы не прощались. Учителями. И родителями. Моими, к примеру. Но я, предчувствуя большую беду, упорно продвигался к печальному финалу — исключению из списков и школьных оценочных журналов.

И всё же вопреки «здравому смыслу» я предпочитал… библиотеку.

…В полупустом зале (в здании всегда держалась прохлада, и библиотекарши в осенние и зимние месяцы кутались в шали), я усаживался к окну, с трепетом держа в руках полученную книгу, раскрывал её, углублялся в чтение, и окружающий меня мир… исчезал. Я тоже переставал существовать в этом зале. Безбрежное детское воображение заполнялось героями, которым я бесконечно сопереживал, иногда мысленно воплощаясь в них. Часто не замечал, когда ко мне подходила библиотекарь и, к моему великому сожалению, возвращала в мир, реально существующий, тусклый и малопривлекательный, да ещё грозящий расправой за только что полученное удовольствие пребывания в мире волшебном, сказочном…

Иногда обнаруживалось, что я дрожу, — до чего озяб и не заметил даже.

Летом же, разумеется, приходилось не до чтения — меня всегда ждали куда более захватывающие дела. И домашние обязанности.

…Сегодня я намеревался пойти всё-таки в школу. Удивительно: настроение моё всё ещё оставалось светлым, неомрачённым, почти радостным. Правда, я осознавал: ничего хорошего впереди меня не ждёт. Моё поведение часто не вписывалось в многопунктовые правила, вывешенные в застеклённых рамках на первом этаже перед раздевалкой, в учительской, в кабинете завуча, — пацаны дразнили все эти «запрещается — не разрешается» почему-то «молитвами».

Так вот, эти «молитвы» я частенько нарушал или не выполнял, за что неотвратимо следовало возмездие: бесконечные мамины морали и распекания, закреплённые ремённым аргументом отца, нотации свысока, недосягаемые в мудрости, учителей — любителей дневниковых трактатов, в которых щепетильно и, как мне казалось, несправедливо, зло отражались не только мои «подвиги», но и каждая мелочишка, даже то, что я, например, повернулся к соседу по парте и «мешал» ему алчно поглощать «А» и «Б», которые сидели на трубе, за что был пересажен на последнюю парту, — почти постоянное моё пребывание в классе, — а после вторичного замечания удалён с урока. Всё это ставило меня в тупик: я должен сидеть, не шелохнувшись, как истукан. Привязать себя, что ли, к парте? Моя непоседливость, несдержанность раздражали некоторых учителей. Иногда я не знал, куда деться, мучился и… совершал как раз то, что в правилах значилось запретным. Нетрудно догадаться, что за всем этим следовало. Унижения приходилось терпеть постоянно. Но любому терпению приходит конец…

Только, пожалуй, «дореволюционная» Нина Ивановна относилась ко мне снисходительно, на её уроках я отводил душу. Она поощряла чтение книг по биологии. От неё я услышал о великом исследователе животного мира Альфреде Бреме, и мне удалось приобрести и «проглотить» четыре огромных тома «Жизни животных», а позднее и последний — пятый, как раз перед тем как стать не по своей воле «активным строителем коммунизма». После неоднократного прочтения этих и других изумительных книг моё представление о Земле и населяющих её живых существах расширилось, изменилось как об огромной планете и ничтожной песчинке мироздания — раньше я и не подозревал о неохватном и бесконечном его многообразии.

…Чем короче оставался путь до широкого школьного крыльца, символично расположенного рядом с седьмым отделением милиции, тем дальше раздвигались две точки: идти на уроки или опять окунуться в волшебный мир книг в детской библиотеке.

В одном случае, если здорово повезёт, я мог вернуться домой, не с записью окровавленным пером завуча в дневнике, в другом — отсутствие в нём каких-либо оценок и заданий на завтра непременно вызвали бы допросы мамы (ранее я уже упоминал: она сначала несколько семестров училась на юридическом факультете, а после перешла на ветеринарный и санитарный), непереносимые мною — методичные и настойчивые. От них невозможно было скрыться.

Она всегда добивалась от меня тех чистосердечных откровений, в которых я не желал признаваться. Мама-«следователь» свято верила, что имеет право контролировать каждый мой шаг, каждую мысль. И ведать обо мне абсолютно всё. А я уже стал взрослым человеком. У меня возникали свои личные, точнее сказать интимные, переживания. И в них я ни за что не посвятил бы никого. Даже маму. Ни-ко-го!

Моё отношение к Миле она или не замечала, или делала вид, что не понимает чувств, бушующих в душе моей. Возможно, и в самом деле не догадывалась о происходящем.

Она расписывала моё поведение на много лет вперёд. Втолковывала: к людям следует относиться с уважением, помогать тем, кто в этом нуждается, никогда не задираться, не зазнаваться, ограничивать себя скромными, как у всех, желаниями — не больше. И ни в коем случае не драться. Ни с кем. Тем более кто слабее тебя. Сдерживать эмоции. К сожалению, сама она отнюдь не всегда следовала правилам, внушаемым мне.

— А если он первый начнёт? — резонно парировал я во время последней запомнившейся мне беседы.

— А ты отойди в сторону, не связывайся — плетью обуха не перешибёшь. Не лезь на рожон.

— Но должен же я дать сдачу хоть словом. А если смогу — и делом, — отстаивал своё понимание жизненного поведения. — Иначе стану трусом и тряпкой.