Ледолом - Рязанов Михайлович

…Почему они не услышали скрипа снега под моими валенками и звука открываемой калитки слишком, наверное, увлеклись?

Когда я приблизился к крылечку нашего тамбура, широченная отцовская спина приоткрыла того, с кем он разговаривал.

Беседу, вернее окончание спора, я запомнил: мама, удерживая отца за рукав кожаного, на меху, чёрного модного пальто, убеждала:

— Не хватает, как ты не можешь понять, Миша?

— Ты их нарожала, вот и корми. И одевай, — отвечал отец жестко, спокойно, однако не очень трезвым голосом. Опять, наверное, заявился из ресторана «Арктика», что на улице Кирова, — с юности его любимое времяпрепровождение в нём.

Мама увидела меня, спохватилась:

— Юра вернулся. Идёмте в квартиру, чего мы здесь на морозе стоим…

Я догадался обо всём. И меня это ошарашило.

Достав из-под половичка на приступке ключ, я открыл дверь тамбура, после взялся за винтовой квартирный запор — пятимиллиметровая полоска железа со спичечный коробок шириной — по наследству от Гудиловны достался — и боковым зрением наблюдал, как отец щёткой тщательно очищает белые фетровые бурки, оголовлённые коричневым хромом, — дяди Лёвы Фридмана прекрасная работа.

Пока возился с запором, меня точил услышанный обрывок разговора родителей, он оглушил меня словно дубиной по голове — такое осталось ощущение.

Мне и раньше, в дни получек отца, когда он заявлялся обычно под хмельком, приходилось нечаянно слышать просьбы мамы дать денег на прожитьё. Но глава семьи то ли шутя, то ли серьёзно (он сразу после возвращения с фронта переписал квартирный ордер на себя, а мы все попали в разряд «квартирантов» и «иждивенцев») на все вопросы, просьбы и требования мамы помогать содержать семью отвечал односложно:

— Я уплатил за квартиру и электричество.

Эта фраза означала, что долг свой он выполнил. Остальные заботы — мамины. И мои со Славкой. Например, пилка и колка дров, водоснабжение и другое.

Мне странным казалось, что получки отца, а оклад у него был немаленький, рублей сто пятьдесят, да ещё всякие непонятные премиальные, которые начальство распределяло между собой, нашей семье хватает всего лишь на оплату коммунальных услуг. Но дальше удивления про себя я не смел задавать никаких вопросов — в дела взрослых нам, детям, не дозволялось соваться.

Хоть поздно, однако до меня дошло, что в семье нашей не всё столь благополучно и справедливо, а я в ней — обуза. По крайней мере, для отца. Может быть, поэтому он и лупит меня с таким ожесточением. Вымещает на моих рёбрах и ягодицах своё недовольство за недопитое вино и пиво в «Арктике», иногда отдавая матери выпрошенные ею рубли.

Выходит, моё решение верно: надо уходить из семьи, где тебя не любят, обижают, презрительно не замечают, считая дармоедом, недоумком. Ведь я мешаю отцу спокойно пропивать в возлюбленном ресторане в своё удовольствие то, что предназначено для весёлой, вольготной и безмятежной его жизни. И чем дальше, тем больше неприятностей я доставлял ему. Какой же я недотёпа!

Теперь всё встало на свои места. Я лишний рот! «Ты их нарожала, ты и корми!»

Вероятно, я и в самом деле — тягость для семьи. Уйду, и мама перестанет выбиваться из сил. С одним-то Стасиком меньше хлопот. Хоть ей облегчу жизнь. А то продыха нет несчастной моей маме, мантулит, словно каторжная. Всю войну и сейчас. И до войны, помнится, то же было. Только я этого не мог уразуметь. Пацанишка. Лишь игры на уме.

И мне стало так жалко мою несчастную маму, что слёзы навернулись на глаза. Но сдержался, не заплакал. Лишь в горле ком стоял.

В этот миг совсем некстати в памяти с фотографической точностью снова возник ледоход и чей-то движущийся накренившийся нужник, покрашенный в ядовито-зелёный цвет.

Я убрал это сооружение с экрана внутреннего видения и пошарил в памяти, но ничего, кроме льдин, несущихся к Саду-острову, где мы, пацаны, летом любили загорать на травке под высоченными вековыми тополями, ничего интересного не нашёл.

«Лишь бы Сад-остров не снесло», — успел ещё подумать я. И уснул, хотя до того меня иногда продолжала сотрясать внутренняя дрожь.

В полутьме раннего утра меня осторожно разбудила мама, она смотрела на меня лихорадочно поблёскивавшими чёрными глазами и тихо произнесла:

— Тихо! Не разбуди Славу. Юра, я не спала всю ночь, всё думала о тебе. Я тебя прошу: не убегай из дому. И прости нас за наши несправедливости. Отец устроит тебя учеником плотника в ремстройучасток. Если ты не выполнишь этой просьбы, мне будет очень плохо, очень… Запомни это, сынок.

Сынком она меня никогда не называла, вероятно полагая излишней нежностью.

Спросонья я не сообразил, что ответить на её слова. А мне хотелось сказать, что люблю её. Потому что она моя мама. И она заботится обо мне, как и о братишке, переживает. Но через секунду мне подумалось, что всё это мне снится. Я повернулся на другой бок и словно провалился во что-то вязкое и горячее.

…Утром перед большущим бабушкиным зеркалом, вглядываясь в своё отражение, я обнаружил на губах светлые водянистые волдыри. Но ничуть не пожалел, что простыл, стоя промокшим на временами срывающемся с фундамента мосту и устремляющемся к Саду-острову с головокружительной скоростью. Где и когда ещё удастся увидеть подобное зрелище, склонившись над бушующей пропастью, и ощутить всю неимоверную жуть, красоту и мощь природы? Ведь частица её, я это безобманно почувствовал, вселилась, проникла в суть мою, стала частью меня. С этого мига я увидел и воспринял себя другим. Свободным!

Всё васильки, васильки,Сколько мелькает их в поле,Часто у самой рекиМы собирали для Оли.Оля сорвёт василёк,Низко головку наклонит:«Милый, смотри, василёкМой поплывёт и утонет».Оля любила реку,Ночью она не боялась,Даже всю ночь напролётС милым на лодке каталась.До ночи он просиделИ пригласил кататься,Оля согласна былаВ лодке ночной покататься.Плыли они далеко,Лодка сама так и плы́ла,Тихо всё было кругом,Оле опасность грозила.Он её на руки брал,В очи смотрел голубыеИ без конца целовалБледные губы худые.Олечка венчик нашла,Синий венок васильковый.Милый смотрел ей в глаза,Взгляд его был невеселый.Вынул он острый кинжал,Низко над Олей склонился.Оля закрыла глаза —Венок из рук повалился.Олечку он погубил,Оля навеки скончалась.Тихо всё было кругом,Олю на волнах качало.Утром пришли рыбаки,Олю на волнах качало,Надпись была на груди:«Олю любовь погубила».

Мила[245]

…Я решил стать сильным, выносливым и смелым. Наверное, к этому меня подвигнуло, кроме героев книг о путешествиях и приключениях, и то, что потребовалась реальная, а не в мечтах, защита общественного огорода.

Какой-то злодей повадился по ночам подкапывать картофельные кусты. Действовал хитро: вроде бы всё на месте, а наиболее крупные клубни умыкнуты. Иногда, в спешке, вор вырывал куст, обдирал, а ботву втыкал в лунку, торопливо заваливая её землёй. Растения, конечно же, засыхали.

Обнаружение следов ворюги взбудоражило население нашего дома. Женщины дружно жалели пострадавших, проклинали неизвестного грабителя. Пуще других неистовствовала тётя Таня. Все понимали, что без запасов картофеля ей с сыном не прозимовать. Тётя Таня клялась, что никаких на продажу ценных «вишшей» у них нет, а тётя Аня, сестра, их не прокормит — у самой две девки, два рта (дед Семён умер ещё в позапрошлом году от великого огорчения). Данилова работала — как упоминалось выше — в банной парикмахерской уборщицей и не раз с горечью всем повторяла, что «окромя тьмы-тмушшей вшей» да мизерной зарплаты «пликмахтерская» ей не даёт ничего. Толька учился в девятом классе, никакого приварка к хлебным пайкам они не имели, это точно, потому что Иван Данилов «пропал без вести» в первые дни войны, и перебивались единственно варённой «в мундире» картошкой. Часто без соли. Да и для всех остальных, исключая тётю Дашу Малкову, завмага, потеря даже одного клубня становилась ощутимой для семьи.

Кто же он, этот лиходей, которого за глаза я прозвал «колорадским жуком»?[246] Все бились над неразрешимой загадкой, предполагали, даже называли фамилии подозреваемых, но…

Бабка Герасимовна высказала мнение, что нашу картошку «жрут хвашишты, што ш хронту утекли». К бабкиным догадками едва ли кто отнёсся серьёзно. Однако все сходились в мнении, что пакостничает чужой, кто-то не из нашего двора — сколько кругом голодных людей! Тётя Таня сгоряча даже назвала имя похитителя — старуху Каримовну. Но и в это нельзя было поверить — дряхлая и почти совсем слепая, Каримовна и днём-то не смогла бы выкопать своими негнущимися, с опухшими суставами, пальцами даже один клубень.