Борьба за трон. Посланница короля-солнца - Уильям Эйнсворт

вроде паланкина, доктор сделался её услужливым кавалером. В своих широких очках, прикрывавших его багровое лицо, и закутавшись в бурнус, он ехал на низеньком воле возле носилок, расточая перед Лизон прелести своего ума. Во время привала для предоставления своей Дульцинее полного отдыха он брал с собою прогуливаться маленького Пьера и посвящал его в тайны красот растительного и животного царства. То он отыскивал под камнем скорпиона и заставлял его выходить оттуда, а затем рассекал по частям; то он следовал по песчаным следам шакала или гиены; то искал на собранных камнях тонких жилок олова или серы.

Доктор был счастлив, оказывая мелкие услуги своей возлюбленной, и почувствовал привязанность к ребёнку, вверенному надзору его дамы сердца, как бы по закону истинной любви, не ограничивающейся любимой особой, а распространяющейся и на все привязанности предмета любви.

Весна возвратилась. В конце жаркого полдня караван Фабра медленно брёл среди терновника. Лесная чаща из алоэ унизывала долину до отдалённых гор, и рощицы кактусов с их круглыми головами издали казались взводом негров, внезапно пришедших в движение во время марша. У подножия гор скатились потоки камней, испещрённых металлическими блёстками всех оттенков — от кирпично-красного до ярко-охрового. Местами росли деревья фисташковые и чернильного орешка, пучки травы вроде желтоватого сухого сена пестрили песок. Воздух был удушливый, насыщенный странными, раздражающими испарениями, к которым ещё примешивалось при дуновении горного ветерка смертельное дыхание растущих у потока деревьев: керцера, отравляющего воду, в которую он опустит свои ветви, и гуль-сад-самуна, цветка, отравляющего воздух.

Караван совершал живописный переход на этом озарённом солнцем фоне. Жан и Мари́, переодетая по-мужски, ехали верхом на конях в красивой красной кожаной сбруе, расшитой золотыми нитками. Тёмно-рыжий конь Жака находил удовольствие, перепрыгивая через терновник, и голубые шёлковые кисточки шляпы его хозяина подпрыгивали, как большие бабочки среди жёстких и запылённых веток лесной чащи. Разукрашенные красными шерстяными лентами мулы тащили носилки Мари́ и её сына — выкрашенные красной краской и обтянутые тканью с рисунком два паланкина, которыми они пользовались во время дурной погоды. Три верблюда несли их кладь, а шесть солдат, вооружённых кривыми саблями, длинными ружьями наборной работы с перламутром, висевшими на широком ремне, и кинжалами у пояса, исследовали глазами долину и составляли войско, охранявшее тыл каравана.

Вдали приближалась к каравану и увеличивалась какая-то чёрная точка, поднимая целое облако пыли. Увидя её, предводитель солдат сказал:

— Опять этот бедняк, безумный поэт.

— Ему выпало счастье совершать свой путь с попутчиками, — сказал один из солдат. — Мы служим ему охраной.

— Без сомнения, он никогда не добрался бы до своей родины, если бы не встретил каравана, чтобы укрыться под его покровительство. Его не преминули бы убить и ограбить на полпути.

— Полпути! Что это за страна? — спросил, надрываясь от смеха, развеселившийся толстый солдат, игравший среди товарищей роль шута.

Другие солдаты громко расхохотались.

Сюфер не внушал более беспокойства даже самым недоверчивым людям. Его хвалили за сдержанность, за то, что он не пытался вмешиваться в их караван и пользовался их покровительством в пути лишь на расстоянии. Солдаты находили у него большое умение обращаться. Они даже начали порицать своего начальника, Фабра, за его равнодушие к этому бедняге, который увеличивал их наличные силы и услаждал их досуг во время длинного пути, найдя среди них безопасность на столь опасной дороге, наводнённой разбойниками и красным зверем. Эта недоверчивость удивляла их, как людей, привыкших к гостеприимству восточных народов, готовых держать всегда открытой свою дружбу и палатку, не только для соседа, но и для прохожего.

Они одобряли доктора Робэна, когда увидели, что он подходит к Сюферу. Последний присоединился к каравану и скакал возле него, в терновнике. .

Толстяк доктор погнал своего мула и стал издали подзывать Сюфера:

— Эй, послушай, певец!

Сюфер остановился и изобразил на лице удивление человека, которому свалилось неожиданное счастье. Он сошёл с лошади и склонился, протянув руки, как будто простираясь на землю, согласно обряду поклонения, то есть прикасаясь к земле семью частями тела: лбом, коленями, большими пальцами ног и рук. Это польстило тщеславию Робэна.

— Встань, друг, — сказал он покровительственно, пробуя разыграть гордого вельможу, — и поедем рядом.

Они отправились вместе, и Робэн объяснил, что ему необходимо иметь несколько красивых стихов, чтобы прочитать и подарить даме своего сердца. Сюфер придал лицу созерцательное выражение и успокоил Робэна, сказав, что не замедлит найти для него кое-что, которое подойдёт к нему, как воск. Он предложил ему несколько стихов, сначала не понравившихся Робэну: они были или слишком медоточивы, или возвышенны, а нельзя же было толстуху Лизон сравнивать с розой, не вселив в неё мысли о насмешке; с другой стороны, тем более не следовало сравнивать её с исполинскими вершинами Азербенджанских гор.

— Ваша милость не пожелает ли выслушать стихов Абу-Кадрисси? — спросил Сюфер.

И он запел:

Та, что овладела моим сердцем, сказала мне с томлением: почему вы задумчивы и изнемогаете?

Какие сахарные уста заковали вас в свои цепи?

Я взял зеркало и подал ей,

Сказав: кто эта красавица, блистающая в этом зеркале?

Томность вашего цвета лица — янтарь, лучше которого нет ничего. Зачем ваши глаза сжигают то, что привлекают к себе ваши прелести? Будь проклят товарищ, который так скоро размягчается.

Принесите благоухающие цветы, чтобы вернуть сердце моему царю.

— Нет, нет, — возразил доктор, — я не задумчив и не изнемогаю, благодаря Бога, и ещё могу за себя постоять. Совсем ко мне не подходит ваша история изнемогающего влюблённого. Нам нужно более мужественной силы.

Они остановились на следующем мадригале поэта Наср из Нишапура, который забавлялся нанизыванием жемчужин поэзии:

Она походила бы на луну, если бы не её рыжая коса.

Она походала бы на флягу вина, если бы не её собственный букет. Поистине можно сказать, что её щёки — само солнце.

Если бы солнце не имело затмений и пятен!

— Не рассердится ли она на эти восточные сравнения? — заметил робко доктор. — Они не кажутся мне лестными.

— Господин, — сказал Сюфер, — поэт Наср из Нишапура был знаток по части женской красоты, и если можно применить хоть одно из его стихотворений к европейской женщине, то это для неё — большая похвала. Впрочем, знайте, что солнце, луна и вино для персиянина — всё, что есть самое священное, а мы — почти в Персии.

Эти соображения чисто местного характера показались Робэну вескими, и он долго оставался возле