Тайный воин - Мария Семенова

– Кто обижал?

Надейка мотнула головой, уткнулась ему в грудь. Сила – уму могила, сила едва осознанная – стократ; только представить, как этот… воронёнок ощипанный… Лихаря пойдёт вызывать… Надейке без того нелегко на свете жилось, лишнее подглядела и маме смерть сотворила, ещё его погибелью сделаться?

Между тем парень, которого учитель хвалил почётливей – соколёнком, очень по-мужски себя вопрошал, как ему дальше величать эту девочку, доверчиво припавшую к залатанной тельнице. Он-то, дурень, размечтаться успел: вот поправится… глядишь, обнимет его! Представить пытался, как возьмёт в ладони её лицо, найдёт устами уста… Как станет гладить белые плечи… косточки утячьи…

Новое и жаркое чувство развеяло, смело самотные мысли. Надейка на муки пошла, вырываясь из чьих-то лап, жадных, похотливых… А он на что был готов ради правды и дружества? Его ли руки такими же лапами станут?..

Надейка вдруг произнесла с удивлением:

– Вправду боль отсягнула.

«Светела бы сюда. Вот кому учёного уменья не надо…» Ворон снова кашлянул:

– Покажешь, что рисовала?

Голос всё равно прозвучал хрипло.

Надейка, спохватившись, вынула дощечку, развернула тряпицу. Из облака угольных пятен с гладкого пласта смотрела моложавая женщина. Смотрела, будто ей во плоти предстал кто-то, по ком она давно выплакала глаза, а теперь пополам рвалось сердце: узнать? не узнать? вдруг лишь померещилось?..

Видно было, как Надейка переделывала поличье. Сперва изобразила Шерёшку, какой та была ныне. Потом принялась стирать ложные годы, возвращая угрюмой бобылке если не счастье, то хотя бы надежду.

– Ух ты, – выдохнул Ворон. Взял дощечку, повернул к свету, долго искал, что бы сказать, но смог лишь повторить: – Ух ты!

Лутошка мчался через лес, летел по крепкому морозному насту на беговых лыжах. Хотелось орать в голос, хохотать и плакать одновременно. Стояла ночь, но ему ночной лес давно стал привычней дневного. А ещё он чувствовал себя почти как тогда, когда Ветер только показал ему свиток с начертанием круговеньки, объяснил, чего хочет, и самый первый раз выпустил в лес. Может, дело было в том, что сегодня облака вновь светились над головой, шаяли серебряным кострищем, опрокинутым в небо. Или нынче Лутошка просто вновь видел перед собой росстани: куда захочу, туда побегу?

Сегодня из-за камня не выйдет злой дикомыт. Не отнимет оружия, не начнёт советы давать. Он, дикомыт, сам вручил бывшему кабальному хорошие беговые лыжи, привычные лапки и заплечную суму для пожитков. Всё это под вечер, как только пришли с Великого Погреба. Кликнул Воробыша, пошёл с ним в поварню, выругивать у жадных стряпок подорожники обвóленному. Сам Лутошка бросился в свой чулан, прятать в укладочку одеяло, безрукавку, сменную тельницу… Он всей шкурой чувствовал, как сейчас вскочит в ненавистную каморку самый последний раз. И выбежит, чтобы уже не вернуться!

Когда у прохода на тёмную винтовую лестницу что-то зацепила нога, он досадливо отбрыкнулся, гоня трепыхнувшийся испуг, – пусти уже, Чёрная Пятерь! Нагнулся посмотреть…

Боги жизни, надоумившие Ветра сжечь мёртвую грамотку, явили спасённому новую милость. А может быть, искушение. У стены таилась кожаная зепь на узком оборванном ремешке. Лутошку толкнуло злорадство, умноженное шальной лихостью. Сегодня на потолок взбегу, не свалюсь!.. И нещечко это утаю, а вы не хватитесь!.. Он живо огляделся, схватил, сунул найденное за пазуху…

Теперь, когда лыжный бег притомил тело и хмельной восторг начал выгорать, Лутошка стал задумываться: а не зря ли?

Приближаясь к росстаням у скалистого носа, он уже озирался в поисках переимщика. Как выпрыгнет сейчас, как начнёт по-разбойничьи потрошить заплечный мешок: «А ну, живо показывай, много ли из крепости прихватил! Отдашь волей, возьму охотой; не отдашь волей, возьму неволей!»

Лутошка остановился. Кармашек, по-прежнему лежавший за пазухой, потяжелел на сто пудов. В снег закопать, да поглубже, камнем сверху прижать, да потяжелей! Ну её, зепь эту и всё, что там внутри, лишь бы не тяготило!..

Никого не было видно кругом. Острожанин оглянулся ещё, посопел, потоптался. Выбрасывать утаённое внезапно сделалось жалко. Вот кончатся подорожнички и на охоте не повезёт, призадумаешься, что первое с себя продавать… Опять же, к переселенцам не совсем с пустыми руками…

Роковых игр Лутошка ни разу даже издали не видал. Не бросал по столу костей, взывая к удаче. Не пытался поймать за ухо бесталанницу-долю, превратить невстречу во встречу…

Он просто всадил каёк в наст, крепче оттолкнулся, побежал дальше, пересекая незримый рубеж. Скоро далеко за спиной остался тот камень в косых замёрзших потёках, о который его прикладывал дикомыт… Вперёд, скорее вперёд, куда не дотянется тень пяти чёрных башен, загребущими пальцами лезущих из тумана!..

Лутошка нёсся на запад. Свернуть к родному острогу, объявиться матери с отцом? Ну нет уж. Их воля над ним была четырнадцать лет. Теперь кончилась, хватит. Сами почти год назад отдали в кабалу. Маганку сгубили и небось правыми ходят… Ждутся, чтобы он им в ноги упал, взмолился назад? Снова уток кормить, на каждый чих изволения спрашивать?..

Кабальной был вынослив, а нынче, на свободе-то, лыжи снега и пятками не касались. Он стал ладить привал лишь под конец ночи, когда в небе угас серебряный костёр и померкшие облака налились предутренней синевой. На всякий случай основательно запутал следы, чтобы прибежавшие следом подольше вглядывались через озеро с прозрачным, выглаженным ветрами ледком. Примял себе для днёвки хорошее логово, начал расправлять меховой куколь…

Заново вспомнил о кармашке за пазухой.

Вытащил его наконец, расстегнул маленькую пряжку. Что там? Драгоценный оберег во имя Царицы? Дивные украшения, хранимые как памятка, приготовленные в подарок?..

К его немалому разочарованию, добычей оказалась книга. Не особенно толстая, порядком затрёпанная и, уж конечно, ни золотом, ни каменьями не отделанная. Лутошка раскрыл её посередине. Подержал, рассматривая буквы. Грамота была умением за овидью правильной человеческой жизни. Жрецу либо котляру она была, наверно, нужна, иначе зачем бы они её постигали, ну а доброму острожанину или вольному путнику вроде Лутошки – на что? Так иные, по слухам, умели плясать на канатах и топорами играть, ещё кто-то, если люди не привирали, мечи руками хватал и ладоней не резал…

Синие облака мало-помалу розовели. Лутошка вскинул глаза. Ему вдруг показалось, его окликнули. Не по имени – эйкнули, как незнакомца. По-за кожей на тараканьих лапках разбежался мороз. Руки сами спрятали книжку, нашарили самострел…

Дикомыт не стал бы его окликать. И другие не стали бы. Вот мешок через голову, петлю на шею, болт в ногу, чтобы слишком резво не бегал…

«Эй…»

Снова шёпот издалека, голос мóрока, зов с того света. Окончательно холодея, Лутошка завертел головой… На сей раз он увидел. Под облаками, неспешно снижаясь, плыла крылатая тень. Чёрная в кайме пламени, в огненной позолоте на перепонках…

Он, дурак, привычно ждал переимщиков, подобных ему самому. Парней-лыжников, оружных, злых и весёлых. Как будто у мораничей других несгодий на него не было. Он утаил книгу с их словами, они это поняли. Вызвали зубастую тварь, пустили вора ловить…

Лутошка, конечно, слышал о симуранах. Давным-давно… в баснях про небывальщину. Мыслимо ли что вспомнить, когда ум за разум заскакивает от страха! Острожанин понял лишь одно: опять смерть! Прижал самострел к плечу, заскулил от ужаса, надавил крючок. Толстый болт со свистом разорвал воздух.

Тварь словно споткнулась в полёте, вскрикнула, начала падать. Неловко забила крыльями… обрушила снежную шапку с высокой сосны… тяжело выправилась… пропала из виду, последний раз мелькнув в облаках.

Какая днёвка после такого! Трясущийся Лутошка выскочил из снежной норы, забыв про усталость, неверными пальцами подвязал юксы, ухватил посох. Едва рукавицы не покинув, бросился дальше. Через озеро, в распадок между холмами, густым ельником, скорей прочь отсюда, прочь, прочь…

Ветер стоял в своих покоях, во внутреннем чертоге. Смотрел, как древоделы разбивают ложе, где много лет провела мотушь. Уже сняли обивку, сработанную из дорогих красивейших тканей, зелёных и серых. Вынесли за порог меховые одеяла, тюфяки лебяжьего пуха, достойные опочива царицы. Настал черёд рушить деревянную раму. Сухие лёгкие доски, сплошь в ситчатой резьбе, трудно разъединялись. Скрипели, жаловались, стенали. Смотреть было тяжко, но Ветер смотрел. Под его взглядом древоделы старались быстрее преобразить хоромы. Искоренить всё, что соприкоснулось со смертью. Останется лишь ковёр на полу. Прочее – без остатка в огонь.