Тайный воин - Мария Семенова

Ветер долго смотрел на них. Без гнева, насмешливо и печально.

– Дело не в том, что под санями был я, – сказал он затем. – Мне-то не грозила опасность… но вы кого угодно бросите, как меня.

Отвернулся и до того долго молчал, глядя на золотую блёстку над вершиной поленницы, что Лихарь отважился подать голос:

– Учитель, воля твоя… В холодницу?

Ветер словно очнулся. Медленно покачал головой:

– Холодница – для тех, из кого я надеюсь высечь тайных воинов для Царицы, как высекают изваяния из упрямого камня… Робушам у меня нет наказания, потому что они никогда не заслужат имён. Где Белозуб?

Опалённый тут же увёл одного и другого и сразу приставил к делу – оттаскивать тело смертника подальше в лес, на брашно волкам и лисицам. Два дурня с облегчением переглядывались. Не прибили, не заперли, всего лишь непонятным словом назвали: минула беда!

Когда обрушилась середина костра, изглаживая последнюю вещественность погребённой, Ветер вздохнул, вспомнил о чём-то, рука, не покидавшая плеча ученика, снова сжала его.

– Приведи кабального.

Сквара сорвался бегом, но приказ котляра полетел из уст в уста ещё проворнее. Лутошка стоял на старом берегу озера, там, откуда с пристойного отдаления следили за действом приспешники и чернавки. Когда на него все стали показывать пальцами, а потом расступились, давая путь бегущему дикомыту, острожанин со всей ясностью понял: вот она, гибель. Сколько раз уже проносилась над рыжей головой, овевала ледяными крылами… а теперь выпростала когти схватить. Сквара, ставший Вороном, почему-то сразу сделался в два раза страшней. Разум скорбно нашёптывал: не спастись, но живое рвётся жить, Лутошка попятился, хотел повернуться, задать стрекача даже без лыж… какое! Те же слуги и стряпки, что, бывало, жалели его и украдкой подкармливали, теперь со всех сторон сгребли острожанина – за рукава, за ворот драного обиванца, даже за волосы, свалили, бьющегося, втиснули в снег…

Беспощадные, чужие от страха… совсем как семьяне, когда он Лихаря…

Лутошка увидел возле своего лица знакомые валенки. Державшие руки все быстро убрались, осталась одна, обнявшая правую кисть.

– Вставай, – сказал Ворон.

Делать нечего, Лутошка повиновался. В хватке длинных пальцев не было жестокости, в ней сквозила невозмутимая готовность хуже всякой жестокости, и она-то окончательно уверила кабального: вот и смерть.

Он рванулся, как свалившийся в ледянку горностай – от рукавицы охотника. Из подвёрнутой кисти тотчас ударила боль, пронизавшая тело до пальцев другой руки, до самых ногтей. Лутошка нашёл лбом коленки, затрясся, тихо завыл, оплакивая незадачную, беспросветную жизнь… которую у него ещё и отнимали теперь.

Ворон дал ему выпрямиться.

– Источник ждёт, – сказал он.

Голос тоже был незнакомый, страшный…

Так Ворон и привёл кабального кругом прогорающего костра: жалкого, беспомощного, с рыжими патлами, прилипшими к лицу. Поставил перед учителем, отпустил. На четвереньках Лутошка оказался уже без его помощи. От костра палило таким жаром, что ноги подломились сами собой.

Ветер долго смотрел на него сверху вниз.

– Ты тоже послужил Матери, кабальной, – негромко проговорил он затем. – Я обещал тебе продление жизни, если выживет стень?

Лутошка пополз к нему, слепой и косноязычный от страха:

– Господин… добрый господин…

Сейчас дюжина рук снова схватит его… закинет в рдеющий жар, в безмерные муки… А то Лихарь примкнёт к опустевшему кольцу, чтобы ещё кто-то смог получить имя… Хотён, Бухарка, даже калечный Пороша…

– Воля Матери обратила твоё преступление благом для учеников, – продолжал Ветер. – Владычица правосудна. Я обещал тебе однажды пересчитать иверины, если будешь усерден? Обещал сделать учеником, если явишь отвагу и голову переимщика принесёшь?

Голос котляра достигал слуха, но разум не мог осмыслить ни слова.

– Господин… – всхлипнул Лутошка.

Всё же слово «иверины» кануло не бесследно. Острожанин вскинул глаза. Ветер вытаскивал из-за пазухи грамотку. Тот самый, знакомый до последней жуковины, берестяной свиток его кабалы. Нешто решил добавить зарубку, отмечая день, когда впереймы никто не пошёл?..

– Сегодня Владычица правит людские дела, – сказал Ветер. – Ты не одолел боем никого из моих сыновей, но ты был усерден… Пусть твои иверины сочтёт Справедливая, а мне ни к чему.

Лутошка ахнуть не успел. Короткий швырок отправил мёртвую грамотку далеко в живое море углей. Тугая берёста взялась было вертеться, являя зубчатый край, словно её впрямь расправляла невидимая рука… Свиток полыхнул и пропал.

– Кончилась твоя кабала, – кивнул Ветер. – Ворон даст тебе оружие и припасы в дорогу. Ступай куда хочешь.

Голос морока

– Смешной ты, – сказала Надейка. – Ногами скорблю, а на что-то руку теребишь…

Он держал её правую кисть, терпеливо мял плоть между большим пальцем и шишом. Оставил наконец, взялся за левую. Добрые были руки, осторожные. Но и не вырвешься, поколи сам не отпустит. Это Надейка, как всякая девушка, тоже чувствовала безошибочно. И… ничуть не боялась.

– Ага, – кивнул он. – Ещё диво дивное есть: ноги мёрзнут, да течёт из носа потом.

Надейка вздохнула, улыбнулась. Удивилась сама себе. Был, оказывается, продух у чёрного облака одиночества и отчаяния, в котором она совсем было потерялась.

– Ты, значит, Ворон теперь?

Огонёк жирника, стоявшего на полу у двери, делал его вправду похожим на клювастую птицу. Горбатый нос, змейки света на волосах, мерцающие глаза. Он улыбнулся в ответ:

– Ну… учитель так говорит. Уж знает небось.

Наваждение рассеялось. Правда, Надейке упорно казалось, что после имянаречения у него и улыбка стала другая.

– Если однажды забудусь и прежним именем назову, осерчаешь?

Ворон удивился:

– На что серчать? Так меня родители нарекли.

– Тоже знали небось…

Он задумался.

– Они меня на другую жизнь называли. Проживи я по их замыслу, так и помер бы Скварой. – Глаза лукаво блеснули. – И то сетовали добрые люди, нас-де с братищем неправильно нарекли… Наоборот надо бы.

– Наоборот?

– Сквара – это по-нашему пламя, – пояснил Ворон. – А брат, он такой и есть… войдёт, сразу светло.

– Как Лутошка, что ли?

Хоть в чём-то равнять Светела с бывшим кабальным было смешно.

– Жарый он. Огненный.

Надейка передвинулась поудобнее:

– Добрым людям всегда виднее…

Вот это была правда святая. Приспешники на поварне только и болтали о том, как храбрый Пороша смертника измотал, а Хотён напугал. После чего, мол, всякий в него ножом бы уметил, не только что дикомыт. Надейка, приученная молчать, знай помалкивала. Её всяко не было у Великого Погреба, а Кобоха и Сулёнка стояли. Того только доспоришься, что засмеют.

– А вдруг бы ты промахнулся? – шёпотом спросила она.

Сама Надейка обречённика видела лишь мельком. Зато каждый день слышала, каким огромным и свирепым он был. С каждым новым рассказом убитый душегуб делался всё косматее и страшнее.

У Ворона брови недоумённо сползлись к переносице.

– Не, – протянул он. – Не мог.

Сказано было без хвастовства, он в самом деле не понимал. Надейка робко отважилась возразить:

– Люди ж промахиваются…

Он завернул ей рукав. Отмерил пятую часть расстояния от локтя до косточки, снова принялся мять.

– Ну смотри, – попытался он объяснить. – Тебе дай сковородку и склад на блины, испечёшь ведь? И комом липнуть не будут?

– Не будут, – согласилась она.

– А нас так учат с оружием. Если глаз видит, рука… – Тут его пальцы остановились, он замолчал, взгляд стал пристальным. – Слышь, Надейка…

Девушка почему-то съёжилась, застыдилась, отвернула лицо.

– Слышь, Надейка, – медленно повторил Ворон. – Ты же на поварне от колыбели… С мочалками, с кипятком… Как вышло, что на себя черпак уронила?

Она зажмурилась крепче, попробовала утянуть руку. Он, конечно, не отпустил. Надейка стала дрожать.

– Да ты… ты сама это никак? – догадался Ворон. Пальцы, владевшие тайнами боевого ножа, погладили нежную щёку, стирая слёзы, вдруг брызнувшие из-под век. Он кашлянул. – Ну, дурёха… зачем?

Надейка громко всхлипнула – только один раз. Изо всех сил сжала зубы. Её колотило. Она еле выдавила:

– А чтобы… кто попало… подол задрать не норовил…

Ворон тихо зарычал, передвинулся, обнял Надейку, умудрившись не причинить боли. Как же тихо и радостно оказалось у него на руках…

Он, по обыкновению, сразу всё испортил. Голос прозвучал слишком уж ровно: