Зажечь свечу - Юрий Аракчеев

Голосов хорошо знал это стихотворение, знал и песню. И то, и другое нравилось ему. В фильме человек мучился от одиночества, делился со зрителями, искренне и без кокетства страдал. Фильм был отличный, и песня там была очень к месту.

Здесь же эта музыка и эти слова показались Голосову удивительно неуместными, вопиюще неуместными, они просто резанули его своей неуместностью. Здесь собрались молодые люди, пары, очевидно приятные друг другу, собрались, чтобы пообщаться, повеселиться, так зачем же… И так ведь не хватало веселья, раскованности, и так было грустно, скучно, одинаково всем, так зачем…

А ходят в праздной суетеРазнообразные не те… —

печалился тем временем голос.

Со все растущей, просто распирающей его досадой Голосов оглядывался по сторонам. Может быть, он все же не прав, может быть, он придирается просто… Да нет же, нет, вот же Света с Володей, совсем еще молодые супруги, любят друг друга же, должны любить, а иначе зачем женились, так ведь? Или энергичный спортсмен-хозяин со своей красивой женой — разве они настолько уже надоели друг другу? И, наконец, они, они с Олей!

Эй, кто-нибудь! Приди, нарушьЧужих людей объединенностьИ разобщенность близких душ…

Поразительно было то, что все присутствующие в комнате — и Оля! и Оля! — со странным, противоестественным каким-то удовольствием слушали певца. Они, казалось, наслаждались искренней его жалобой, смаковали ее, и на лицах их, и до того невеселых, теперь появилось совсем уж слезливое, но в то же самое время блаженное от этой вот собственной слезливости выражение. Этакий душевный мазохизм. Сюрреализм какой-то. Странная чепуха!

Внимательно Голосов вглядывался в Олю. Она сидела за столом с несчастным видом, она потупила глаза, и губы ее чуть шевелились, повторяя слова. Ни взгляда на него, Голосова, ни мысли о нем, очевидно. Как будто это не она была перед ним всего два часа назад, в номере, как будто не ее глаза вбирали в себя весь мир, как будто и не было никогда той, божественной, общей их музыки. Как будто не она читала стихи о неискренности, о нелепости одиночества среди людей. Что же происходит со всеми ими, что происходит с ней?

За первой песней из кинофильма последовала другая, столь же печальная — прекрасная сама по себе, но опять чудовищно неуместная здесь, сейчас.

«Мне нравится, что вы больны не мной. Мне нравится, что я больна не вами»…

Как «не мной»? Как «не вами»? Это они-то с Олей…

Голосов чуть не расхохотался, увидев вдруг всю эту картину со стороны. Но не расхохотался.

Потом, в гостинице, ночью и утром, в воображении снова и снова переигрывая эту сцену, он понял, что необходимо, обязательно нужно было сделать что-то, не поддаваться. Объяснить им, в конце концов. Или действительно просто-напросто расхохотаться! Ну, хоть попросить другую музыку поставить, что ли. Или сказать что-то резкое, пусть даже тем самым оскорбив их. Но — поступить, обязательно поступить надо было как-то, чтобы прорвать эту дурацкую паутину, разрушить, встряхнуть их всех! Смешно ведь, нелепо, глупо.

Но это — в гостинице. А сейчас Голосов сидел молча, недоумевая, досадуя и страдая. И в растерянности чувствовал, что его тоже словно бы обволакивает общая паутина, а Оля уходит от него, уходит, непоправимо рушится что-то из-за этой непонятной, дурацкой чепухи.

Наконец — наконец-то! — кончилась пластинка, хозяин поставил другую, танцевальную. Но настроение уже было создано, все сидели.

— Пойдем потанцуем, Оля, — предложил Голосов, выбравшись с трудом из глубокого кресла.

— Нет, не хочу, — сказала Оля, не поднимая глаз.

— Почему? — спросил он, холодея.

— Я не умею танцевать.

— Но ведь можно попробовать. Пойдем, Оля.

— Нет, я не хочу..

Она даже не подняла на него глаз, а голос ее был чужой. В чем дело? Она была не с ним, не с ним, она, как и все, играла в эту дурацкую игру, она вошла в нее. Может быть, там, в гостинице, было совсем не то, что он думал, и он ошибся, и только вот здесь, сейчас истина? Может быть, она на самом деле  т а к а я?

Он вышел на балкон. Дождик моросил. В слабом свете редких фонарей видно было, какая грязь между домами — та самая, по которой они сюда шли. Похоже, что, возведя дома и заселив их, строители так и не заметили, что не положен асфальт, нет газонов, а кое-где, оказывается, не засыпаны ямы. Уехали и забыли. Не видно было, чтобы где-нибудь асфальт клали. Точно, забыли. Словно бы это ни к чему. «Но почему же так? — мучительно думал Голосов теперь уже и об этом. — Зачем современные удобства в домах, если вокруг — грязь и темнота деревенская? Опять ненастоящее, неискреннее. И здесь показуха. Лишь бы сдать…»

Откуда-то снизу, из окон нижнего этажа несся неслаженный хор подвыпивших голосов:

— «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны…»

Странно было слышать эту старейшую песню здесь, в окружении современных домов-коробок, чем-то очень далеким веяло от нее. Вспомнился убогий быт послевоенной неустроенной жизни, полуразвалившиеся дома, коммуналки. И все-таки это было лучше, чем то, что у них теперь. Была хоть какая-то общность. А это что? Шезлонги. Подносик дурацкий. Какой же смысл в вещах, если они не освобождают людей, а, наоборот, делают их какими-то мертвыми? Или не в вещах причина? Он ничего не понимал. Но как же, как быть? Что делать? За его спиной в комнате зазвучала вдруг быстрая музыка. Послышались голоса. Кажется, начали танцевать. Он повернулся и вошел в комнату.

Да, танцевали все, коллективно. В круге, но каждый сам по себе. И Оля. Голосова тоже втянули в круг. Повинуясь, он с усилием принялся выделывать какие попало па, стараясь подделаться под общий ритм, наконец это стало у него получаться, он поднял голову и посмотрел.

На лицах танцующих не было и тени истинного веселья. Натянутые улыбки, фальшиво блестящие глаза. Да, теперь они не сидели — двигались, но и движения их были неестественными, вымученными. Казалось, они танцуют не потому, что хотят, а потому, что считают: это тоже зачем-то нужно… Голосову почудилось вдруг, что кто-то невидимый издевается надо всеми ими, дергает за ниточки, как в кукольном театре, и они, здоровые молодые люди, мучаясь внутренне, все же исполняют то, что непонятно зачем требуется кому-то. Жалкие, беспомощные марионетки.

Он перестал насиловать себя, подделываться под них. Сел. Взял какую-то книжку, полистал ее машинально. Началась другая вещь на пластинке, и все, кроме Голосова, потанцевали еще. Потом сели наконец за стол, молча попили вино. Света начала рассказывать что-то о Франции, куда она ездила по туристической путевке недавно. Но и тут она продолжала пыжиться изо всех сил, манерно поводила плечами, руками, манерно закатывала глаза, неестественно смеялась. Рассказывала она главным образом о магазинах. И слушающие с натянутым видом поддакивали и усмехались, где нужно. «Неужели во Франции такая скука?» — подумал Голосов. Он вдруг попытался вставить что-то об одном из многих своих путешествий, однако сам почувствовал, что это не к месту. У него тоже получилось неестественно. Его плохо слушали, и он замолчал. О ГДР, о своем фильме ему рассказывать совсем не хотелось. Да ведь его и не спрашивали.