Зажечь свечу - Юрий Аракчеев

Без пяти минут десять он спустился в холл, а потом вышел на улицу.

9

Погода улучшилась, с радостью Голосов отметил и это, подошел к музею — он был на другой стороне площади, — вдыхал глубоко свежий утренний воздух и вглядывался в прохожих в той стороне, откуда должна была прийти она. «Ничего, еще не все потеряно, ничего, — утешал он себя. — Билета нет, и хорошо, поеду завтра, от командировки осталось же время, завтра и поеду, а сегодня еще целый день впереди, сейчас пойдем в музей».

Конечно, она появилась внезапно — шла, торопясь, потому что слегка опоздала. Эта не унижающая ее достоинства торопливость понравилась Голосову, хотя он уже издалека увидел слегка нахмуренное ее лицо. Подошла, поздоровалась с улыбкой, Голосов, с трудом сдерживая волнение, взял ее под руку и повел в музей.

В темном, почти черном облегающем длинном платье, слегка, ненавязчиво, как бы между прочим подчеркивающем ее великолепную фигуру, с особенно тщательно убранными волосами, чуть-чуть, совсем чуть-чуть накрашенная, благоухающая, она была, как никогда, хороша. Уверенной в себе, могучей, всепобеждающей женственностью веяло от нее…

Музей был закрыт, однако Голосов по телефону договорился еще вчера, и их впустили. Какие-то женщины, работницы музея, встретились им в первом же зале, и все смотрели на них, особенно на нее, и Голосов отметил на их лицах типично женское — восхищение, осуждение, зависть…

Быстро прошли по залам — музей был не из самых интересных, это видно сразу, — остановились у стендов, посвященных сельскому хозяйству. Да, действительно, здесь висели огромные портреты Нечаева и Осипова — по отдельности и вместе, во весь рост, рядом с комбайнами. Голосов показал их Оле, начал было рассказывать, но тотчас почувствовал, как вяло и бесцветно сейчас звучит его рассказ. Не тем были заняты его мысли, да и ее…

Он держал ее под руку и чувствовал тепло ее тела, и упругость руки особенно волновала его, голова чуть кружилась, словно он был во хмелю.

Не больше десяти минут пробыли они в музее, но, впрочем, этого было вполне достаточно — важно ведь убедиться, что фотографии Нечаева и Осипова здесь действительно висят.

— Зайдем ко мне, да? — сказал он, волнуясь больше, чем ему бы хотелось.

— А кофе у тебя можно будет попить? — спросила она, и по звучанию ее голоса и выражению лица понял он, что она волнуется тоже, и ясно уже было ему, что не имеет никакого значения то, что происходило вчера вечером, ничто не имеет значения, кроме того, что они наконец опять вместе.

Они вошли, и Голосов тотчас настроился на то, чтобы немедленно вернуться к тому, что было здесь вчера, продолжить мелодию, — как ребенок в ожидании праздника, он уже не думал ни о чем постороннем, в радостном предвкушении размяк и слегка улыбался. «Блаженны дети…»

— Садись, — сказал он. — Пойду доставать кофе.

Она села, а он направился вниз, к ресторану, зашел с заднего хода, попросил несколько чашечек кофе — ему дали с обязательным возвращением чашек, под честное слово, — гордый, он понес их на маленьком подносике в номер.

Она сидела в кресле, положив ногу на ногу, курила и смотрела на него со странным каким-то выражением — каким, он не понял сразу.

— Ну, как тебе музей? — спросил он.

— Ты ведь сам знаешь, — сказала она, прихлебывая кофе и глядя в окно.

Да, что-то все-таки произошло с ней, она была не такая, как вчера здесь. Что-то произошло. Не прошла, значит, вечеринка даром. Красивая, обворожительная, но — чужая.

— Володя взял у меня телефон вчера, обещал позвонить днем, — сказал он. — Хочет пригласить нас куда-то сегодня. Но не пойдем, правда? Хватит вчерашнего.

И тут он почувствовал, как опять поднимается в нем досада.

— Что вы так на вчерашнее напали? — сказала она вдруг холодно, подчеркнуто переходя на «вы» и так, словно ждала этого, вспыхивая.

— Ну как же! — взорвался он. — Эти ломания, фиглярство. И ты не со мной была, Олечка, с ними.

— Володя, я не хочу, чтобы вы так говорили, — сказала она совсем уже отчужденно, выпрямилась и поставила чашку. — Я лучше уйду. Это мои друзья, и я…

«Что делаю?! Не то, не то говорю. Неправда это!» — в отчаянье заметалось в сознании Голосова, а вслух он сказал:

— Извини. Я не хотел. Понимаешь, как бы тебе объяснить… Люди должны быть самими собой. Милая, хорошая моя, ну зачем этот подносик дурацкий, столик ресторанный, когда и так общения не хватает, когда общения-то и нет! Песенки эти… Зачем в одиночество-то играть?

С тоской чувствовал он, что говорит не то, что нельзя так впрямую. Он не хотел говорить, но говорил почему-то, досадовал на себя, но говорил…

— Вы уедете, Володя, а я останусь, — перебила она его вдруг. — Зачем же вы так? Ведь другого у меня нет.

Она откинулась в кресле, курила и смотрела на него, взрослая и холодная.

Он осекся.

— Прости, Оля, — сказал тихо. — Прости.

Встал, подошел к окну.

Не было, не было музыки. Ничего не получалось, хотя они теперь были только вдвоем и в том же самом номере, где вчера….

Затянулась пауза. Он стоял спиной к ней, глядя в окно. Она молчала.

Да, конечно. Он уедет, она останется. Другого у нее нет. Они живут в провинции. Здесь, разумеется, люди не могут быть людьми, где уж… Здесь даже стенки, шезлонги, эстампы и столики на колесиках не спасают! Даже подносики. Провинция… Можно подумать, что в столице шезлонги спасают от собственной беспомощности, убогости.

Он обернулся.

Она смотрела на него по-прежнему холодно. «Неужели и он — как Эдик, — промелькнуло у нее. — Взрослый ведь как будто бы человек. Неужели не понимает? И хочет ли он чего-то другого, кроме…»

— Оленька, милая, — сказал вдруг Голосов, мучаясь, тыкаясь, как слепой в поисках верной дороги. — Оленька, но ведь… Не в подносиках, не в стереофонических колонках дело. Не в шезлонгах же! Можно ведь… Можно во Франции не увидеть того, к примеру, что у себя в доме, на своей собственной улице… В людях дело, а не в вещах! Вот мы с тобой здесь сидели перед тем, как туда идти, — у нас ведь все было. Музыка истинная была! А там, в вещах дурацких… Колонки, стенка, иконы напоказ… Там-то как раз и не было музыки, при всех этих стерео… как их там? Зачем же это, а?

Она молчала. «Какой же он нудный, оказывается, — думала она, наслаждаясь почему-то собственной злостью. — Ведь то, что он говорит, и так ясно. Чего он хочет?» Но что-то все-таки изменилось в ней. И чуть не зарыдала вдруг.

Замолчал и он.

— Ну и что, если у вас здесь провинция, — машинально сказал он наконец. — Да и что такое провинция, собственно? Что здесь, не люди живут?